Гражданственность - высшая форма самовыражения
Есть выражение "войти в литературу", которое порой употребляется с обескураживающей легковесностью. Литература - это часть истории, и войти в нее означает войти в историю. Литература начинается со сказанного впервые. Сказанное впервые всегда звучит как полновесный мужской удар кулаком среди уютного постукивания доминошных костяшек литературного "козлозабивательства". Но удар кулаком по столу, заявляющий: "Я пришел!", оправдан только тогда, когда пришел не только ты сам, а вместе с тобой пришло нечто большее, чем ты,- когда весь опыт предыдущих поколений могуче брезжит за твоими плечами, а страницы, написанные тобой, трепещут в твоих руках, как живой, уникальный документ опыта нового поколения.
Молодой писатель без хотя бы намерения сказать что-то никем до него не сказанное - явление противоестественное. На свете нет людей, которым нечего сказать. Каждый новый человек в человечестве обладает своими единственными тайнами бытия, и каждому человеку есть что сказать именно впервые. Продерешься к собственной душе - найдешь и собственные слова. Эпигоны - просто-напросто слабовольные люди, по трусости или по лени не пробившиеся к собственной душе. Внутри каждого человека, будь то приемщица химчистки, увенчанный лаврами генерал, дворник или космонавт, крестьянка или балерина, живет и чаще всего погибает хотя бы одна потенциально великая книга их жизни, где все неповторимо, все единственно. Даже жизнь любого закоренелого бюрократа по-своему уникальна, как эволюция человеческого невинного существа, торкавшешгося ножонками во чреве матери, до расчеловеченной, обумаженной особи. Но нам еще неизвестна книга "Исповедь бюрократа». А жаль. Было бы поучительно. Порой самые замечательные люди, расказывая истории из своей жизни, становятся косноязычными, путаются во второстепенном, а если и оказываются прекрасныим застольными рассказчиками, то, прикасаясь пером к бумаге, невыносимо ускушняют жизнь. К счастью, есть и хорошие мемуары, но они принадлежат, за редкими исключениями, перу знаменитостей, а приемщицы химчисток, дворники и многие-многие другие мемуаров не пишут.
Большая литература — это художественные мемуары человечества. В каком бы жанре большой писатель ни работал, он прежде всего документалист, потому что его творчество — это эмоциональный художественный документ, составленный не только на основании всего написанного, но и всего еще не написанного. Выражая только самих себя, мы на самом деле не поднимаемся до самовыражении. Есть писатели самих себя, но это не большая литература. Большая литература — это писатели людей. Большая литература — это победа над смертью, дорастающая до уровня еще недоступного медицине воскрешения людей, о чем мечтал своеобразнейший философ-идеалист Федоров. Конечно, без самовыражения нет искусства. Но когда самовыражение превращается в "самоворошение" — это эгоизм. У стольких людей на холодеющих в последний час зубах могут навсегда умереть не высказанные ими тайны их жизней. Молодой писатель сам еще тайна и для себя, и для других. Но только самовыразиться мало. Гражданственность есть высшая степень самовыражения. Прежде чем войти в литературу, надо, чтобы в тебя вошли твой народ, твоя страна. Салтыков-Щедрин писал: "Отечество есть тот таинственный, но живой организм, очертания которого ты не можешь отчетливо для себя определить, но которого прикосновение к себе ты непрерывно чувствуешь, ибо ты связан с этим организмом неразрывной пуповиной".
Но вот отрывок из письма одного молодого поэта: «В ваше время было больше событий, дававших вам чувство страны, народа, истории. Пусть еще детскими глазами, но вы видели Великую Отечественную, вы пережили времена бурных столкновений, споров. Сейчас связи между людьми, явлениями становятся более разомкнутыми, трудноуловимыми. Все усложнилось, подразделилось на множество несообщающихся сосудов..."
Я задумался над встревожившим меня письмом. Да, все усложнилось, но это не оправдание. Не может быть такого времени, когда нет событий, дающих чувство страны, народа, истории. События эти могут не быть столь очевидными, как война, но они происходят внутри психологической структуры общества, внутри самого этого молодого поэта.
Как же можно искать собственную личность не в гражданственности, а в бегстве от нее? Вот что писал по этому поводу Герцен: "...великий художник не может быть несвоевременен. Одной посредственности предоставлено право независимости от духа времени».
Дальше молодой поэт пишет: "Сейчас, когда на индивидуальность человека наступает НТР, когда 80 миллионов телезрителей одновремeнно смотрят на Штирлица или Магомаева, задача писателя, на мой взгляд, состоит не в гражданственности, которая размывает индивидуальные черты, а в сохранении личности..."
Опасения насчет телевидения небезосновательны. Насчет НТР — сомнительны. Евгений Винокуров по этому поводу не без остроумия заметил насчет одного пассажа из Вознесенского: "Чего он меня роботами стращает. У нас водопровод то и дело отключают, лифты между этажами застревлют, а он — роботы да роботы..."
Каждый молодой писатель должен вносить в гражданственность литературы свои личные черты, черты новых, родившихся вместе с ним тайн, которых никто — ни его дед, ни отец, ни литературные учителя - не может так чувствовать всей кожей, как он сан.
Валентин Распутин был мальчиком, когда началась Великая Отечественная война. Но он сумел описать сибирскую деревню того времени с поразительной силой. Но возвращаюсь к письму молодого поэта. Мы должны честно взглянуть в глаза друг другу и признать опасное существование общественной апатии среди части молодежи. Эта апатия скрывается иногда за отличными школьными или студенческими отметками, за высокими производственными показателями, за бодрыми речами на собраниях, за исправным хождением на субботники.
Откровенно циничная апатия не так опасна. Но такой она бывает не всегда. Апатия особенно опасна тогда, когда хитро применяет мимикрию общественной активности. Мы трусливо облегчим себе жизнь, если попытаемся представить дело так, будто эта апатия тишь продукт посторонних влияний. Задумаемся лучше: а нет ли нашей вины, вины старших, в этой апатии молодых? Ведь мы, старшие, должны говорить молодежи гораздо больше того, что она сама знает об истории, о настоящем. Особенно жаль, что иногда хорошие, чистые ребята, не ставшие ни откровенными циниками, ни лукавыми мимикристами, - таких в нашей молодежи большинство, - все-таки иногда не проявляют общественной активности, как бы стесняясь, что их примут за мимикристов. Вот в чем, как мне кажется, разгадка боязни гражданственности у многих внутренне благородных, талантливых молодых писателей. Но разве можно от этого вместо борьбы с цинизмом и мимикризом поддаваться общественной апатии? Вот что писал об этой Некрасов: "Равнодушие, все терпящая или холодно насмешливая апатия, участие в явлениях жизни и действительности какое-то полупрезрительное, бессильное - это качества, не очень почтенные и в отдельной личности, а в целой литературе господство их было бы чем-то сокрушительным в высшей степени..." Некрасову вторит другой наш учитель - Салтыков-Щедрин: "Литература, пропагандирующая бессознательность и беспечальное житие на авось, конечно, не может иметь особенных шансов навсегда покорить мир своему влиянию, но она может значительно задержать дело прогресса и наносить ему по временам такие удары, которые будут тем чувствительнее, что представители прогресса все-таки люди и в этом качестве к перенесению ударов не всегда равнодушны".
Молодой поэт, автор письма ко мне, выражал опасение, что гражданственность размывает индивидуальные черты лица писателя. Исторически неграмотное опасение. Подлинная пражданственность и безликость несовместимы, как несовместимы литература и бюрократизм. Черты лица писателя размывает лишь водянистый эрзац гражданственности. Но между воинствующей гражданственностью и этим эрзацем - пропасть. Гражданственность не размывает, а создает лицо писателя. Можем ли мы представить лицо Пушкина без "Во глубине сибирских руд...", Лермонтова без "На смерть поэта", Некрасова без "Размышлений у парадного подъезда", Блока без "Двевадцати", Маяковского без "Во весь голос", Пастернака без "Высокой болезни", Есенина без "Анны Снегиной", Твардовского без "Василия Теркина", Смелякова без "Строгой любви"? Вопреки досужим "советологам", доказывающим разрыв гуманистических традиций русской литературы девятнадцатого века и послеоктябрьской литературы, социалистическая гражданственность впитала все священные традиции нашей классики. Хочу сказать автору этого письма и всем вступающим в литературу: сегодня эти традиции принадлежат вам, молодым, и я уверен, что вы их достойно продолжите. Вы - это наши надежды. Вы - это то, что мы не успели сделать. Вы - наше продолжение. Поэтому каждая ваша хорошая строчка говорит нам о ненапрасности нашей жизни, а каждая плохая ранит.
В поэзии мы просто истосковались по сильным, мужественным, гражданственным стихам. Так называемый технический уровень поэзии сейчас заметно повысился, а вот личностный уровень упал - он без гражданственности невозможен. В этом есть какой-то нравственный дефект, ибо гражданственность - это нравственность в действии. Читая некоторые стихи, не ощущаешь живой, думающей личности автора, остается непонятным - за что и против чего автор. Наугад открываю поэтический альманах: "Мир подлунный отражая, день и ночь бежит ручей. Я теперь тебе чужая, да и ты теперь ничей". Апатия в чистом виде. "Пыль растекается по-над травой буднично-серая, как амальгама, так начинается день трудовой, неповторимый в истории БАМа". А это уже похуже - апатия, мимикрически играющая в общественную активность.
Есть такое глазное заболевание - "сужение поля зрения". Это заболевание, к сожалению, распространено сейчас в поэзии, и не только молодой. Сужение поля зрения приводит к тому, что мир попадает в стихи только крошечными кусочками, раздробленно, без чувства взаимосцепляемости явлений. Боязнь гражданственности есть слагаемое многих болезней: боязни себя, боязни сильных чувств, боязни острых, ножевых тем, боязни мыслей, боязни поисков новой формы для нового содержания. Вместе с тем сумма этих боязней иногда сочетается с беззастенчивой боязнью быть незамеченным, толкающей не на построение храмов Дианы Эфесской, а на закомплексованный литературный геростратизм. Молодой поэт может добиться признания писателей только собственными стихами, но никогда - попыткой поджигательства чужих репутаций. Зависть к чужому успеху превращается в того самого лисенка, который выел внутренности самонадеянного юного спартанца, прятавшего его за пазухой.
Похвально то, что многие молодые поэты непосредственно обращаются к России, к ее истории, ее традициям. Однако высокое слово "Россия" в ряде стихов звучит внесоциально и почему-то не сочетается с широким интернациональным чувством. Этого никогда не было в большой русской литературе. Русская литература всегда была воинствующе интернационалистична. И я хотел бы пожелать молодым писателям: храня славные традиции русской литературы, не забывать об одной из ее самых святых традиций - традиции интернационализма.
Закончить я хочу цитатой из Тургенева:
У нас еще господствует ложное мнение, что тот-де народный писатель, кто говорит народным язычком, подделывается под русские шуточки, часто изъявляет в своих сочинениях горячую любовь к родине и глубочайшее презрение к иностранцам... Но мы не так понимаем слово "народный". В наших глазах тот заслуживает это название, кто, по особому ли дару природы, вследствие ли многотревожной и разнообразной жизни, как бы вторично сделался русским, проникнулся весь сущностью своего народа...»
1977
