Маленьких искусств не существует
Рождение нового поэта всегда мучительно, но в одних случаях эти муки остаются вне поля зрения читателей, как бы за сценой, а в других случаях читатели являются невольными свидетелями этих мук во всей их обнаженной незащищенности.
В пятидесятых годах в Ленинграде жил-был юный поэт, почти не печатавшийся, вокруг буйной чуприны которого светился горделивый нимб собственной "непризнанности". Надо заметить, что "непечатаемость" иногда создает завышенное представление о некоторых поэтах и первые публикации порой безжалостно развеивают фосфоресцирующую туманность легенд. С этим поэтом, которого звали Глеб Горбовский, меня познакомил Гранин, предупредив: "В нем много наносного, но поверь мне - это настоящий поэт..." После мягкого предупреждения о "наносном" я уже был готов к тому, что увижу некоего монстра, но Горбовский оказался очень милым, даже застенчивым - до определенного момента. Потом из него, что называется, поперли стихи - неостановимым потоком, причем глаза утратили выражение человеческое, а приобрели сверхчеловеческое, что во мне всегда порождает сомнение в подлинности таланта. Горбовский, несмотря на довольно позднее время, потащил нас к какому-то памятнику и продолжал читать, аффектированно жестикулируя и как бы кого-то ниспровергая, хотя смысл стихов совершенно не совпадал с витийственно-пророческнм видом. В юном Горбовском была заметна опасная привычка выглядеть гением, которой, к сожалению, помогают устояться "теплые" компании, весьма охочие до застольного псевдомеценатства. В стихах и в самом чтении Горбовского чувствовалась сила потока, но этот поток вместе с отдельными хорошими строчками тащил лавину мусора, совершенно не замечаемого автором. Когда мы остались одни, я сказал об этом Гранину, ибо говорить это автору в его тогдашнем вззинченном состоянии было бесполезно, и выразил сомнение по поводу того, что из Горбовского получится поэт. Гранин не согласился: "Придет время, он очистится от мусора, и ты убедишься, что я был прав..." Вспоминаю это только для того, чтобы сегодняшние многочисленные "непризнанные гении" сделали для себя кое-какие выводы из этого, казалось бы, частного случая.
Горбовского начали печатать, и довольно широко, но его постигло тяжелое испытание - ожидаемого чуда не случилось. Набранные типографским способом стихи уже были лишены дополнительного накала, придаваемого буйным чтением, жестикуляцией и помаванием невидимым чайльдгарольдовским плащом. Бывшие снобиствующие "меценаты" отвернулись, сокрушаясь о том, что их идол упал до позора печатания, а широкого читателя Горбовский не приобрел. В его стихах были крепкие, вкусные строчки:
Я режу ели на болванки,
на ароматные куски.
Я пью Амур посредством банки
из-под томата и трески, -
но эти строчки тонули в потоке прежней словесной бесконтрольности, в надежде на импровизацию: "Авось вывезет..."
Были и хорошие стихи, но процентное соотношение было, к сожалению, явно в пользу наборматывания, а не строгой выстраданности. Ни строчки, ни отдельные стихи поэта не делают. Поэт - это не штрихи, это линия, складывающаяся из всех строчек, из всех стихов, - своя линия отношения к слову, к жизни. К чести Горбовского, он это вовремя понял. Когда я его недавно встретил, это был уже совсем другой человек - углубленный, спокойный - не в смысле "позорного благоразумия", но в смысле самоопределенности, не зависящей ни от каких внешних обстоятельств, а внутренне выношенной в результате долгих жизненных метаний, переосмыслений. Гранин был прав - Горбовский сумел очиститься, просветлиться. Итог этого мучительного самоочищения, затянувшихся, но все-таки счастливых родов самого себя - это вышедшие почти одновременно книга избранных стихотворений в Лениздате и книга "Долина" в "Советском писателе". Эти две книги и есть подлинное рождение Горбовского. Он рассчитался с "сомнительным товариществом", о котором упомянул Дудин в своей прекрасной вступительной статье:
Я отплывал бочком, но гордо,
и улыбался тайно, вбок,
а в то, что мне явили годы,
не посвящал их, нет.
... Не мог.
Вот стихотворение, в котором проступает под внешней шутлизостью анималистической аналогии исповедь о внутреннем обвале и о нелегком выкарабкивании из него:
Был обвал.
Сломало ногу.
Завалило - ходу нет.
Надо было бить тревогу,
вылезать на белый свет.
А желания притихли...
Копошись не копошись -
сорок лет
умчались в вихре!
Остальное - разве жизнь?
И решил - захлопнуть очи...
Только вижу: муравей
разгребает щель,
хлопочет,
хоть засыпан до бровей.
Пашет носом, точно плугом,
лезет в камень, как сверло.
Ах, ты, думаю, зверюга!
И за ним...
И - повезло...
Избранное поэта, очищенное от лишнего, обладает качеством новой книги, ибо иногда безжалостно отсечь от самого себя случайное не меньшая заслуга, чем написать что-то новое. Даже со старыми лучшими стихами Горбовский предстает как новый поэт, в то время как иные, напихивая в свои кирпичам подобные однотомники все, что попало, абы кирпичи были потяжелее, дискредитируют безвкусицей отбора лучшие стихи, когда-то ими написанные. На примере Горбовского видишь, что его ранние удачи не случайны, а на примерах противоположных возникают печальные сомнения. Пример Горбовского говорит о том, что любой поэт перспективен только тогда, когда он мужественно безжалостен к себе в ретроспекции. Смысл строчек Горбовского "Еще Россия не сказала свои последние слова!.." приобретает особую значительность в устах поэта, сумевшего отделить свои собственные мнимые слова от слов подлинных и, значит, понимающего значение слова как такового не только в сфере поэзии. Итак, перед нами явление поэта, ибо что может быть выше отношения к слову как к средству правды. Эта правда выражена у Горбовского не воздушно-элегическими категориями, а резко, по-мужски:
И всё-таки в пекло, и всё-таки в гущу!
Ныряю в вулкан, и варюсь, и варюсь!
Я буду стрелять, если в выстреле сущность.
С улыбкой умру за Советскую Русь.
В одном догадаюсь, в другом - разберусь.
Я вырос на солнце, на трупах, на каше.
И так же, как век, человечен и страшен.
Нашей поэзии сейчас не хватает мужского духа - слишком многие пишут как-то субтильно, женственно. Но если женственность хороша у женщин, то у мужчин это духовная бесполость.
Горбовский - из блокадных ленинградских детей, многие из которых могут, если живы, подписаться под такими вот строчками:
Война меня кормила из помойки,
пороешься - и что-нибудь найдешь,
как серенькая мышка-землеройка,
как некогда пронырливый Гаврош.
Зелененький сухарик, корка сыра,
консервных банок терпкий аромат.
В штанах колени, вставленные в дыры,
как стоп-сигналы красные горят...
Может быть, именно благодаря знанию цены каждом корки у Горбовского такая неистребимая жажда жизни:
Продлите мне командировку
из ничего - на белый свет!
Я встретил божию коровку,
я натолкнулся на рассвет.
Эта жажда иногда доходит до детского, растерянно-вопрошающего изумления:
Разворошить, как муравейник,
весь мир загадок и задач...
Который камень откровенней?
Когда казнит себя палач?
Кому любимая дороже,
себе ли, мужу или мне?
И крокодилы ходят лежа,
поди узнай - по чьей вине?
Когда возникло все живое
и неживое - почему?
И почему родится двойня,
а ты и я - по одному?
Мало кто в нашей поэзии сейчас, после искрометно-плотского павловасильевского ощущения мира, так умеет наслаждаться живописью жизни, ее пахнущей, дышащей, звучащей фактурой, как Горбовский. Вот начало из стихотворения "Хозяин":
Весь день сражался: рыл картошку,
солил грибы, колол дрова,
ругал беременную кошку,
хотя она была вдова,
снимал антоновку, как яйца,
боялся оземь расшибить,
и внука (вовремя являйся!)
успел за чуб потеребить...
Или:
И два молочных крепыша
(загар - топленой корочкой)
под стол ходили не спеша,
как селезни - на корточках.
Стояла яркая гармонь,
как памятник, на кружеве.
Упавший нюхала лимон
собачка с тихим ужасом.
Но это плоское ощущение мира не переходит у Горбовского в бездумную умиленность земными благами, и торжествующим над духом физиологизм. У него нет распространенной ныне болезни - обезболивания стиха. Горбовскин наделен даром сказать совсем простые, но так и задевающие душу строчки: "Постучите мне и окно кто-нибудь из Ленинграда!" Он не ищет "к людям на безлюдье неразделенную любовь". В безлюдье дли него нет любви, и пустая квартира, кем-то покинутая, его гнетет, когда он замечает на паркете кем-то забытым гривенник, "маленький и страшный". Он любит рабочего человека, но не элитарно-снисходительной любовью, а как спое второе "я": "Вошел, пропахший мокрым лесом, грибами, плесенью, смолой. Глаза под кепочным навесом всем говорили: "Я не злой". Горбовскин любит и детей, и старух - как будто сама жизнь, помогая его стихам, "ревниво держит их в пределах начала жизни и конца". Вот замечательное стихотворение:
Здравствуй, бабушка-старушка,
голова твоя в снегу.
Ты ужо почти игрушка -
это я тебе не лгу.
Точно камушек на камне,
ты сидишь на валуне.
Отгадать тебя - куда мне,
осознать тебя - не мне.
Ноги воткнуты, как палки,
в землю-матушку черну.
Мне совсем тебя не жалко.
грустно-тихую, одну.
Мне еще валиться с неба,
попадать под поезда.
а тебе -кусочек хлеба,
и отпрянула беда.
Помашу тебе рукою,
серый камушек в пыли...
Вот ведь чудо-то какое
вырастает из земли.
Великолепно написано примыкающее к этому стих творение "Я тихий карлик из дупла...", мудрое стихотворение "Капля", ставящее прорыв первой капли, а бездождье выше "стаи" воды, хорош отрывок из поэмы "Циркачка", плотный, мускулистый, чем-тo напоминающий "Столбцы" Заболоцкого. Несмотря на то, что жажда жизни приводит порой Горбовского к восклицаниям: "И не надо, не надо проклятых вопросов, коли эта земля под ногами жива...", такие прекрасные стихи, как "Распята сухая дорога...", "Кто он?", "Перед полетом", "Бездомная лошадь", "Одиночество", "Белорусские бабки", "Забытые писатели", носят в себе гораздо больше философской плодотворной вопросительности, чем продекларированное желание безвопросности. Внутренний поединок с жестокостью, сытостью, бездумным застольством - это тот вопрос, который нельзя оставлять повисшим в возухе:
Мне говорят: "Бери топор!
Пойдем рубить кого попало!"
А я - багряных помидор
хочу во что бы то ни стало.
Мне предлагают: "На деньгу,
купи жену, купи машину!"
А я кричу: "Кукареку!",
поскольку так душа решила.
Меня хватают за рукав:
"Пойдем в кабак! Попарим душу!"
А я в ответ на это: "Гав!" -
и зубы страшные наружу...
Желание избежать "проклятых вопросов" - это известная человеческая слабость, и тот, кто притворяется, что этих вопросов не боится, лжет. Суворов говаривал в свое время, что солдат без страха - не солдат. Но признание своего страха и его преодоление - мужество более ценное, чем мужество отчаяния. В признании поэта: "И все тревожней, с каждым днем тревожней. То - ночь не та, то день какой-то ложный. Лукавят камни. Смех во рту фальшив... Да жив ли я? Хотя, конечно, жив..." - гораздо больше смелости, чем в иных "обличениях", направленных вовне. Горбовский приходит к пониманию многоплановости мира, который не втискивается ни в какое прокрустово ложе художественных концепций.
И вдруг улыбнулся старик на углу.
Он ловко достал из кулька
пастилу.
И белый брусочек своей пастилы
засунул в улыбку
до самой скулы...
... Но я бы отдал кошелёк и пальто,
когда бы узнал сокровенное то:
какому такому веселому злу
тогда улыбался старик на углу?
Выражаясь словами самого Горбовского, о нем можно сказать, что "человек на земле состоялся" и состоялся поэт. Но все же хочется сделать одну оговорку. Ничто не пропадает бесследно, и непреодоленные издержки импровизационности все-таки кое-где остаются в "очищенном" Горбовском. Проблема Горбовского не в том, чтобы писать хорошие стихи, - это он умеет делать, - а в том, чтобы не писать плохих, не допускать рядом с добротной плотью высокого профессионализма вялого дилетантства. А этот грех ещё есть: "В морозном белом ореоле твое лицо как бы в венке", "И девушка идет, как знамя, идет любовь моя светло", "Про любовь - про сад твоей души", "Здесь пушистая юность в погоне за новью так нещадно терзалась войной и любовью", "Кровь рябин из ран роняет осень", "Водишь карандашиком острым по письму, как по неотступному сердцу моему", "Улавливать хлопки твоих ресниц и пить вино вечерних разговоров", "И парень и девушка высятся робко на древнем холме, как живой обелиск". Попробуем представить, к примеру, Микеланджело, когда одна нога его скульптуры сделана из каррарского мрамора, а другая из первопопавшейся глины. К сожалению, так иногда до сих пор бывает со стихами Горбовского. Эта непрофессиональная небрежность проскальзывает и в рифмах "молодая - стаями", "глаза - волосах", "отважно - пташка", "прекрасно - лаской", "бездушной-то - подушечка", "спешат - душа" и т. д.
Горбовский справедливо сказал: "Маленьких искусств не существует".
Искусство самоочищения - это тоже великое искусство.
1975
