Зрение сердца
Поэт - это выше умения писать в рифму. Поэт - это свойство души, поднимающее мастера над ремесленником, человека над недочеловеком. Когда-то в детстве я любил ходить в крохотную подлестннчную мастерскую, где работал зиминский инвалид-сапожник. Материал, который ему доставался от клиентов, был убог: протершиеся на внутренних складках кирзовые сапоги, матерчатые танкетки на деревянных каблуках, ботики на резине со скошенными подметками. Не был богат и ремонтный материал: старые автомобильные покрышки, из которых он вырезал косячки, голенища отдавших богу душу сапог, но все-таки годящиеся для заплаток к другим, еще полуживым сапогам. И так аккуратно были нарезаны белые спичечные гвоздики, лежавшие в коробке нз-под монпансье, так вкусно и надежно пахло просмоленной дратвой, так яростно и осторожно колдовало шило в кривых и тяжелых, но одновременно прекрасных и легких пальцах что это и было поэтическим свойством души мастера побеждавшим обстоятельства - т. е. преображавшем действительность, представшую перед ним в виде раз валившейся обуви. Через много лет, прочитав в одной на статей Симона Чиковани: "Сфера поэзии - это покорение действительности вдохновением, создание новой поэтической действительности", я подумал о том, сколь решительно это определение, включающее в сферу поэзии не только расположение слов столбиками, но и любой труд - даже труд этого сапожника, неизгладимо вбившего себя в мою память своим веселым, знающим, изобретательным молотком. Добавлю к тому, что этот сапожник никогда не оскорблял людей, обращавшихся к нему даже с самыми безнадежными просьбами, а старался спасти то, что было поручено ему, и, если это удавалось, улыбался той счастливой, гордой улыбкой, с какой, быть может, когда-то Пушкин говорил себе: "Ай да Пушкин! Ай да молодец!" Симон Чиковани, как истинный моцартианец по складу характера, понимал поэзию не как надмирное жреческое помавание воздетыми к небу холеными руками, отчужденными от земли, но как нечто, что больше литературы, что рассыпано не по страницам, а по самой земле. Окажись с ним рядом в духане Самадло или еще где-нибудь какой-нибудь современный Сальери (а ведь оказывались, наверное, и не раз!), то Симон наверняка бы, полуслушая высокопарные изречения Сальери о священном смысле искусства, заслушался бы не этими ядовито-мудрыми словами, а немудрящей песенкой шарманки, как Моцарт когда-то уличной скрипкой, или молотком грузинского сапожника, родного брата моего зиминского.
Такие люди, как Симон Чиковани, рождаются поэтами вне зависимости от профессии. Если бы Симон никогда не писал стихов, а был крестьянином, он понимал бы язык трав и мычание коров; если бы он был учителем, он знал бы, как без ложной нравоучительности направить детей, стоящих на зловеще-прекрасном распутье жизни, в сторону добра и справедливости; если бы он был врачом, он бы старался спасти всех приходящих к нему с болезнями, так, как будто все они были его самые близкие родственники; если бы он был священником, он бы складывал свою проповедь из множества исповедей, услышанных им, а не из религиозных догм, и эта проповедь звучала бы для слушателей как будто высказываемая ими самими, а не откуда-то из декорированного религией неба. А если бы так случилось, что жизнь загнала бы его в подлестничную мастерскую и дала бы ему в руки только сапожное шило и дратву, он и сапожником был бы прекрасным, ибо и в этом он бы нашел поэзию служения людям. Но судьбе было угодно, чтобы поэзия стала его профессией, к счастью соединенной с призванием от рождения. Поэзия как профессия - это сопряжение лучших качеств всех достойных профессий на свете, и Чиковани-поэт был в своем мучительном служении самой жестокой из всех муз - и крестьянином, и учителем, и врачом, и священником, и мастером, не гнушавшимся черной работы в подлестничной мастерской. Подумаем о том сколько людей на свете занимаются действительно любимым делом, а не просто делают что-то ради заработка. Западные социологи утверждают, что только двадцать процентов людей зарабатывают на жизнь любимым делом. Если это правда, то как несчастны остальные восемьдесят процентов населения человечества, ибо они навсегда лишены ни с чем не сравнимой радости творчества - радости, которая делает человека любой профессии поэтом. Чиковани, при всех его видимых или невидимых для нас мучениях, был именно из этих двадцати все-таки счастливых процентов человечества. Многие молодые стихотворцы, тщась стать поэтами, думают, что секрет величия - в усвоении суммы технических приемов, и стремятся к так называемому "росту мастерства", забывая вырастить собственную душу. Что стоит мастер метафор, если он равнодушен к людям, что стоит ювелир тонких эпитетов, если кружевное жабо формы скрывает грудь, в которой не бьется настоящее человеческое сердце, что стоит кузнец звонких рифм, высекающих искры из эстрад, если он трус и боится заступиться за товарища, когда тому плохо! Нет людей, которые рождались бы бездушными, но растить собственную душу для трусливых - это накладно. Еще, чего доброго, вырастишь ее слишком большую, и она будет лишь предметом неудобства или насмешек, как слишком большой нос Сирано де Бержерака. Иногда говорят: "Он, конечно, хороший поэт, но как человек - плохой". Нет. так не бывает. Что-то одно здесь неправда: или как поэт он не такой уж хороший, или как человек не такой уж плохой, как вам кажется. Велики ли были грехи Есенина? Ну, выпивал, ну, подрался - сколько раз, не считал, ну, поскандалил в ресторане или в милиции. Но разве он предал хоть раз совесть, слово, друга? Нет, настоящий поэт плохим человеком быть не может. Вся жизнь Чиковани - подтверждение этому.
Мне крупно повезло в жизни, ибо помимо знакомства читательского мне выпала честь быть лично знакомым с плеядой ныне ставших тенями старших поэтов, по возрасту мне годившихся в отцы: среди них такие грузинские поэты, как Леонидзе и Чиковани. Но если они и стали тенями, то тенями, лишенными холода загробности, тенями теплыми, живыми, благословляющими и предостерегающими.
Так сложилось исторически, что Грузия стала второй матерью русской поэзии, всегда спасавшей русских поэтов в моменты их опал и печалей под белым крылом своих облаков, похожих на сгустившиеся выдохи горных вершин. Так было и в давние, и не слишком давние времена. О Есенине Чиковани писал с пронзительным проникновением, дав ему точнейшую характеристику: "Поэзия его явилась драматическим отзвуком исторического столкновения города и деревни, сильным эхом богемной жизни захваченного водоворотом большого города деревенского мальчишки. Поэт метеором врезался в город из своих деревенских далей, всполошил и взбаламутил свою душу, но где-то в глубинных тайниках ее сохранил и взлелеял чистоту и нежность сельских вечеров и дал нам почувствовать вечную молодость этой неувядаемой красы". О Маяковском: "Тем же, чем для молодого Пушкина был Царскосельский лицей, для юного Маяковского была взбудораженная девятьсот пятым годом Грузия". Чиковани был одним из ближайших друзей Пастернака. Очень любил стихи Межирова, относился к нему с дружеской иронией, которая гораздо выше, чем все комплименты. Чиковани поддержал еще молодую Ахмадулину и меня, как, впрочем, всегда поддерживал молодых грузинских поэтов, выпустив со своей ладони в небо литературы шумную многоголосую стаю, ставшую сейчас костяком грузинской литературы. Чиковани был человеком высокой культуры, но не тем человеком, который культуру ставит выше простой человеческой доброты. Так любить русскую культуру, как любил он, мог только человек, любящий свою национальную культуру. Но у Чиковани, как у настоящего человека и поэта, национальная гордость никогда не переходила в национальную узость В этом была его высокая интеллигентность. Он был интеллигентен настолько, что никогда не подчеркивал свою интеллигентность. Ему был свойствен в общении демократический дух, который и служит всегда признаком внутреннего аристократизма. Представить Чиковани подхалимничающим перед так называемыми сильными мира сего или, наоборот, попирающим слабых мира сего было невозможно. Он сохранял достоинство с сильными и братское отношение к слабым.
Собственно, эти качества всегда служат моральными опорами любого большого человека, большого поэта.
Дома, равного по гостеприимству дому Чиковани, где реял добрый дух незабвенной Марики, я не встречал. Здесь редко звучали пышные тосты, и хотя здесь и пили, но лишь мешая струю вина с мудростью беседы. Сюда можно было прийти с любой бедой, зная, что тебя не будут жалеть с показной участливостью, а помогут тебе не столько расспросами, сколько взглядами, сколько самим воздухом участия. Поэзия Чиковани похожа на его собственный дом - она остается открытой для всех, кто нуждается в этом благословенном воздухе участия, воздухе поэзии человеческих взаимоотношений.
О задаче поэзии Симон Чиковани сказал так: "Поэзия всегда является чудесным результатом непростой, напряженно-драматической встречи поэта с миром, искрой, высеченной при их столкновении, независимо от того, гармония это или конфликт связывает поэта с миром. Лишь равнодушные неспособны высечь эту искру, т. е. неспособны к зачатию стиха".
Когда Симон Чиковани стал слепнуть, он переносил это с необыкновенным мужеством, старался подшучивать над тем, что он плохо видит. Но до конца жизни он обладал тем зрением сердца, которое всегда позволяло ему видеть сальную ухмылку подлеца и честное, открытое лицо друга, и он никогда не утрачивал ощущения разницы между первым и вторым, как это иногда бывает с некоторыми людьми, слепнущими во зрении.
Поэзия - это воплощение лучших человеческих качеств поэта, и сама поэзия Симона Чиковани - это самый лучший памятник ему. Поэзия - лучший памят ник потому, что она бессмертно дышит, видит, слышит, страдает, улыбается. Чиковани мыслил и страдал, но страдал он не только своими страданиями, а, по выражению Луговского, "страданиями своих друзей". Поэтому так много его друзей страдают сегодня от того, что его нет с нами.
1974
