Каждому - своё
Иногда мы наблюдаем раздувание в групповых целях малозначительных стихотворцев, умиленность духовным провинциализмом под видом расширения географии поэзии, под видом борьбы со "столичностыю". Настоящее произведеиие, родившееся где-то даже в малозаметной деревушке, может само, независимо от критиков, стать столицей литературы. Провинциализм может вырасти и на фоне ультрасовременных урбанистических декораций. Вce, что посредственно, - провинциально. Однако некоторые критики считают поэтический талант как бы второстепенным делом и, возводя в ранг корифеев только почтой, соответствующих доморощенным схемам, пытаются не кусственно принизить значение поэтов, не укладывл ющихся в эти схемы. По отношению к ряду поэтов, уже давно и заслуженно пользующихся любовью читателей, У нашей критики существует заранее приготовленная скептическая гримаса. Когда поэт уже завоевал признание читателей, ему эта гримаса не страшна. Опасней другое - незамечание критиками поэта, когда их равнодушие стоит стеной между поэтом и читателями Стена эта, конечно, не каменная, а ватная, но камень придает резонанс каждому слову, а вата поглощает возможность широкого эха.
Олег Чухонцев печатается с 1958 года, и с первых его стихов нам, профессионалам, стало ясно, что приёшел новый талантливый поэт. Нельзя сказать, чтобы его не замечали абсолютно. О нём писали, но только об отдельных стихах, по той простой причине, что его первая книга увидела свет уже десять лет спустя после того, когда автора приняли в Союз писателей, и вполне заслуженно. Такой поздний выход первой книги - это и есть старание не замечать. Справедливость в конце концов восторжествовала, но в запоздалой справедливости есть всегда какой-то горький привкус. Напомним об этом нашим издателям, чтобы они перестали так надолго опаздывать. Иначе в нашей поэзии уже никогда не будет "красивых, двадцатидвухлетних".
Теперь о самой книге. Есть в ней примечательные строки в стихах о судьбе художника:
А там - какое б ни было житье -
единый коридор, одна дорога:
до врат Дахау. До престола бога.
До вернисажа. Каждому - свое.
Крепко сказано. С гордостью. С верой. Ворота Дахау превратились во "врата" не из-за сохранения ритма. Путь художника, не увенчанный страданиями, собственными и чужими, воспринимаемыми как собственные, ложен и ведет к духовному бесплодию. Душа поэзии Чухонцева тонкая. Но иные версификаторы тонкостью подменяют равнодушие. Болезни равнодушия в книге Чухонцева нет - она может показаться слишком сдержанной любителям биения себя в грудь волосатыми кулаками и вываливания декоративных православных крестов поверх рубахи, но почему исповедь не может быть сдержанной? Все зависит от характера человека. Сдержанность, не переходящая в сухость, концентрированней фонтанирующей ежесекундно искренности, когда перестаешь верить даже, может быть, в правдивые слова, ибо их слишком много. Ежесекундный вернисаж, что может быть утомительней? Вернисаж Чухонцева итоговый, большей частью ретроспективный, с пустыми местами на стенах, когда явно недостает ряда прекрасных исторических полотен, таких, например, как стихотворение "Чаадаев на Басманной" или другие. Но выставку судят по тому, что висит на стенах, а не по тому, что осталось за ее пределами. Таков жестокий закон выставок. Книга Чухонцеца все-таки выдерживает это испытание. Основной пункт развития хронологически сохранен, хотя иногда н чувствуется, что он прерывается. Сначала - была читательская любовь к поэзии. Она порой неконтролируемо прорывалась реминисценциями: "И нелегкое постоянство, и неженская та работа". Сразу возникает воспоминание о лексике Смелякова. "То ли вёдро, то ли льет, как из ведра", "Не покажутся ль калики за калиткою", "Уходим - разно или розно...". Такими звуковыми упражнениями занимались мы все в начале шестидесятых. Но читательская любовь к поэзии перешла у Чухонцева в любовь профессиональную, когда вырабатывается свой голос, заглушая чужие интонации своей, единственной. Вот как густо и сочно сказано о маленьком городке где-то в глубинке:
Он лупит завидущие глаза.
Он тянется своей большою ложкой.
Он, может быть, и верит в чудеса,
но прежде запасается картошкой.
Это было написано уже в 1961 году.
Литературщина уходит, становится меньше красивостей. Горчает опыт, горчает строка. Но это не лукаво подсыпаемый толченый перчик умышленных ядовитостей или размазываемая ложногражданственная горчица спекулятивных деклараций. Это честная, чистая, грубоватая соль жизненного опыта.
Соли, соли, пока не поздно,
смурную душу отводи,
гляди не грозно, а серьезно,
и даже весело гляди.
Чтобы никто не взял на пушку,
ни за понюшку табака,
соли, да камень на кадушку
клади - тяжелый, как судьба!
Тут уже чувствуется и профессиональная зрелость. Конечно же "табака — судьба" как отдельная рифма никуда не годится. Но интуитивный профессионализм, который выше осознанного, заставляет и такую рифму прекрасно звучать, поставив ее внутрь звучно стыкующихся внутренних рифм.
В примечательном стихотворении "Похвала Державину", "рожденному столь хилым, что должно было содержать его в опаре, дабы получил он сколько-нибудь живности", есть понимание того, как эта здоровая опара жизни, облегающая тело стиха, важна для души поэзии. И хотя поэт иронизирует над собой: "Я сам неплох, но - видит бог - не та мука, не та закваска", можно с уверенностью сказать - и мука та, и закваска та, идущая из глубин истории великой русской музы. Какая тут, к черту, хилость, когда так сильно врублены строки:
Я понял - погода ломалась,
накатывался перелом,
когда топором вырубалось
всё то, что писалось пером.
Или так звонко и далеко брошено в пространство:
И, пытая вечернюю тьму,
я по долгим гудкам парохода,
по сиротскому эху пойму,
что нам стоит тоска и свобода.
Или сказано так задумчиво и чисто:
И в кадке с дождевой водой
дрожала ржавою звездой
живая бездна мирозданья.
Не я, не я, но кто другой,
склонясь над млечною грядой,
оставил здесь свое дыханье?
В "Балладе о реставраторе" Чухонцев излишне принижает значение поэзии до способности лишь "утишить зло". Это неоправданная и даже опасная скромность. Настоящая поэзия, даже не декларирующая того, что она на баррикадах борьбы со злом, все равно на этих баррикадах находится. Настоящая поэзия вырабатывает в человечестве доброту и уже этим не только "утишает зло", но и борется с ним.
В лучших стихах Чухонцева эта тема борьбы подспудна, но она чувствуется, она есть, и поэтому нет оснований для самоуничижения. Стоит задуматься лишь над тем, что в некоторых стихах иногда появляется метафизическая размытость, и тогда, несмотря на попытки искусственно привнести "плоть жизни", снова повторяются уже, казалось бы, преодоленные литературные реминисценции: "Только сердце падет на траву, как пороша на озимь густую...", "И так хорошо, что мы рядом, что темен нечаянный кров, и ночь шелестит снегопадом, и губы правдивее слов".
Настоящая поэзия стоит, как на краеугольном камне, не только на стихах о жизни, но и на стихах о смерти. Если в стихах о смерти какой-нибудь поэт бестактен или своей излишней мелодраматичностью, или искусно прикрытым равнодушием, или напыщенной оптимистичностью,- у меня всегда закрадывается сомнение в подлинности таланта. Стихи о смерти - это проверка таланта поэта, не меньшая, чем стихи о любви. Самые сильные в книге Чухонцева стихи - о потере матери и отца. Написаны они так, как будто не написаны, а выдохнуты:
И всех как смыло. Всех до одного.
Глаза поднял — а рядом никого,
ни матери с отцом, ни поминанья.
Лишь я один, да жизнь моя при мне,
да острый холодок на самом дне:
сознанье смерти или смерть сознанья.
И прожитому я подвел черту,
жизнь разделив на эту и на ту,
и полужизни опыт подытожил:
та жизнь была беспечна и легка,
легка, беспечна, молода, горька,
а этой жизни я еще не прожил.
Олег Чухонцев написал однажды: "И каждый куст не терпит повторенья, шумит, шумит... И я не повторюсь!" Все основания для этого есть. Несмотря на разрывы между датами стихов, они соединяются в одно целое. А это значит - поэт состоялся.
1977
