Хлеб сам себя несёт
Слово "поэт" подразумевает единственность, неповторимость. Поэтому стихотворцев много, а поэтов мало. Так было, есть и так будет всегда. Но бедна та поэзия, в которой хотя бы на определенный отрезок времени может быть только один настоящий поэт. Одновременное существование "хороших и разных" поэтов есть как бы взаимодополнение. Казалось, Пушкин был настолько всеобъемлющ, что и дополнить его было некем и нечем, однако и Тютчев, и Баратынский, несколько затмеваемые при жизни Пушкина ослепительностью своего современника, все же дополнили его, входя со светильниками в такие потайные уголки души, куда пушкинское солнце не проникало. Маяковский прекрасно чувствовал стихию города, но плохо знал деревню, о чем сам искренне сожалел. "Сидят папаши, каждый хитр, землю попашет, попишет стихи" - конечно же ничего общего не имели с деревенской реальностью. Есенин, пугавшийся города, терявшийся перед наступлением индустрии, как бы восполнял в то же время Маяковского своим уникальным чувством природы, чувством деревни и вины перед ней. Пастернак, не обладавший внутренней взаимосвязью ни с индустрией, ни с деревней, дополнял и Маяковского, и Есенина в сфере улавливания неуловимостей. Будь в то время только Маяковский, или только Есенин, или только Пастернак - сколькое бы осталось невоплощенным! Поэзия, как природа, взаимодополнима и в случае недостаточности гармонии в одном лице восполняет его другими лицами. После Есенина новую, сильно изменившуюся деревню, где бывшие есенинские "розовые кони" уже от рождения были колхозными, лучше всего воплотили поэмы Твардовского "Страна Муравия", "Дом у дороги" и, конечно, "Василий Теркин", которую, несмотря на фронтовую тематику, я тоже отношу к теме крестьянства. Василий Теркин - это не солдат-профессионал, а пахарь, волею исторических судеб поднявшийся на защиту Отечества, с одной пашни перешедший на другую - кровавую пашню войны, воспринимающий войну не как сусально-романтический подвиг, а как тяжкую ратную работу, которой не вынести без лукавой, мудрой шутки. Стих Твардовского был в лучшем случае традиционен, но все-таки иногда несколько скован, и новая плеяда поэтов, возникшая на гребне исторических событий шестидесятых годов, безусловно, расширила возможности русского стиха, однако заметно отойдя в сторону от деревни, за редкими исключениями. Стихи большинства поэтов этой плеяды стали глобальнее, более свободными формально и внутренне, но иногда утрачивалось священное ощущение зависимости от хлеба насущного и от тех, кто этот хлеб создает в муках. Деревня или вспоминалась ретроспективно: "Детство, а что я знаю? Ты подскажи мне тихо. Знаю, что на Алтае было село Косиха" (Р. Рождественский), или походя замечалась, как некое гротесковое дополнение к пейзажу: "Колхозник у дороги разлегся на траве сатиром козлоногим, босой и в галифе" (А. Вознесенский), или вообще не упоминалась, как в стихах у Б. Ахмадулиной. Конечно, можно возразить: "Единственное, что написала Ахматова о деревне, - это: "И осуждающие взоры спокойных загорелых баб". Тем не менее Ахматова прекрасный поэт. Все это так, и незачем, да и невозможно сделать Роберта Рождественского Кольцовым, Вознесенского - Есениным, а Беллу Ахмадулину - Твардовским. Однако страна, где более тридцати процентов населения занимаются крестьянским трудом, не может позволить себе роскошь изымания темы крестьянской души из своей литературы, хотя и нельзя сводить псю литературу только к этой теме. После многих по достоинству канувших в Лету "пейзанских" потемкинских фильмов, романов и стихов о деревне, слава богу, появилась настоящая хорошая сельская проза: начало ее возрождения положил именно поэт - Александр Яшин, за что ему вечная память. Солоухин написал прекрасную книгу "Владимирские проселки". Затем появились такие имена, как В. Шукшин, Ф. Абрамов, В. Белов, В. Астафьев, В. Распутин С Залыгин и многие другие. В поэзии что-то провисало? чего-то не хватало, несмотря на значительные достижения в области, так сказать, "модернизации производства". Поэзия уже даже заговорила об угрозе "роботизации" и, возможно, пророчески, но проблема живого колоса оставалась как бы за сценой, с которой читаются стихи. Необходимо было восполнение новым поэтическим именем, и поэзия помогла сама себе, выдохнув стихи Николая Рубцова.
Впервые я увидел его лет пятнадцать тому назад в редакции "Юности", куда он принес свои стихи, которые мы сразу напечатали. "Я весь в мазуте и в тавоте, зато работаю в тралфлоте". Был он худенький, весь встопорщенный, готовый немедля защищаться от ожидавших обид, в потертом бушлатике, с шеей, обмотанной шарфом, за что его и прозывали "Шарфик". Показал он и другие стихи, к сожалению до сих пор не напечатанные и, возможно, затерявшиеся. Это были стихи о разбитном, нагловатом радиокорреспонденте, приехавшем в деревню и сующем микрофон в рот усталому, наработавшемуся пахарю. Запомнились кричащие, наполненные болью строки: "Тянут слово, тянут слово, тянут слово из мужика!" Поразили меня тогда и стихи "Добрый Филя": "Мир такой справедливый, даже нечего крыть... Филя, что молчаливый? А об чем говорить?"
Признание к Рубцову пришло не сразу. Характер у него был нелегкий - он как будто весь состоял из острых углов, и многие были недовольны этим характером. Рубцов не умел казаться хорошим человеком - он им был. Разве может плохой человек написать такие нежные строки:
В горнице моей светло -
это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
молча принесет воды.
Или:
Но однажды я вспомню про клюкву,
Про любовь твою в сером краю,
И пошлю вам чудесную куклу,
Как последнюю сказку свою,
Чтобы девочка, куклу качая,
Никогда не сидела одна:
"Мама, мамочка! Кукла какая -
И мигает, и плачет она".
В своем морячестве Рубцов не потерял чувства родной вологодской земли, она, эта земля, жила и дышала на его груди внутри невидимой ладанки. Он не утратил это чувство и оказавшись в другом, не менее трудном - то обманчиво легкозыбистом, то укачивающем до кишок навыворот - сложном мире большого города, где так просто разбиться о скалы, если хоть на миг выпустить штурвал из рук. "Звезда родных полей" светила ему сквозь все неоновые рекламы. Но приобщение к городу не только ложные маяки неоновых реклам, это и пристань культуры, к которой запоздало, но именно поэтому так жадно рвался Рубцов. У него нигде не найдешь так называемых "городоненавистнических" стихов, которыми иногда щеголяют стихотворцы, изображающие из себя защитников "устоев" Руси. Лишь иногда у Рубцова вырывалось, как вздох:
Ах, город село таранит!
Ах, что-то пойдет на слом!
Меня все терзают грани
меж городом и селом.
Некоторые молодые, стремящиеся подражать Есенину, а сейчас и Рубцову, с безосновательной высокомерностью, свойственной недостаточно духовно грамотным людям, пытаясь "выдать" так называемые стихи "от земли", искусственно отворачиваются от достижений как и отечественной, так и мировой культуры, чтобы им "ничто не мешало". Насколько мне известно, культура еще никому не помешала. Есенин вовсе не был таким необразованным человеком, как это приписывали ему сомнительные легенды. Насколько я помню Рубцова он читал больше, чем, может быть, все его подражатели вместе взятые. Он старался наверстать упущенное и не все успел, но сама тяга к культуре уже есть культура души Кстати, когда я недавно разговаривал со своим земляком Валентином Распутиным, он несколько неожиданно для меня сказал, что одни из его самых любимых писателей - Фолкнер. А, собственно, что тут неожиданного? Почему Фолкнер не может помочь писателю, пишущему о сибирской деревне? Ведь помогали же Толстой и Достоевский стольким американским писателям, да и самому Фолкнеру. Это тоже входит в закон взаимодополнения. Подражатели Рубцова поверхностно усваивают только его щемящую элегическую интонацию, но Рубцов был человеком, как я уже говорил, с характером, а сильный характер выше любой ограниченности - в том числе и элегической. Он умел и грохнуть кулаком, и пошутить:
Стукну по карману - не звенит.
Стукну по другому - не слыхать.
Если только буду знаменит,
То поеду в Ялту отдыхать.
Должен сказать не только о подражателях Рубцову, но и о некоторых его интерпретаторах, которые с запоздалой посмертной услужливостью пытаются не только представить поэта единственным певцом земли русской, но и с помощью его имени бесперспективно стараются отлучить от этой земли поэтов, работающих в другой манере. Был бы жив сам Рубцов, он бы первый восстал против этого. Он и Хлебникова любил. Поэзия Рубцова явилась насущным восполнением зияющего пробела есенинской линии. Но она не нуждается, как и ничья поэзия, в том, чтобы ее выдавали за "вселинейность". Понятие "земля русская"-шире, чем понятие "почва", хотя без ощущения родной почвы под ногами это понятие всегда будет слишком расплывчато.
В понятие «земля русская» входит и живой колос, и звезда родных полей, но и громады Братской ГЭС, и КамАЗа, и сегодняшний крестьянин, но и сегодняшний пролетарий, сегодняшний интеллигент, все культурное наследие древней Руси от фресок Ферапонтова монастыря и первых летописей, но и новое культурное наследие, уже созданное социализмом, весь исторический опыт, начиная с былинных времен до сегодняшних дней, не разрываемый никакими социальными катаклизмами. Если справедливо называют духовным вандализмом неуважение к историческим памятникам древности, то так же справедливо можно назвать духовным вандализмом и пренебрежение многими сложнейшими проблемами современности, ибо сегодняшняя современность - это будущая древняя история. Наша ностальгия по есенинской линии в поэзии естественна, но эта ностальгия не имеет права превращаться в идолопоклонничество, чуждое таким живым народным характерам, как и сам Есенин, и его потомок и ученик, но не подражатель Рубцов. Мы много говорим в последнее время о том, какие возможности открыл "тотальный" футбол. В сегодняшней поэзии пока наблюдается четкое, застывшее распределение защитных и нападающих функций - поэты побаиваются поменяться местами, расширить радиус своих действий. А ведь, может быть, если поэт, которого мы привыкли видеть лишь пишущим о деревне, написал бы прекрасные стихи на глобальную тему, и поэт, которого мы привыкли видеть лишь пишущим о всем земном шаре сразу, написал бы прекрасные стихи о деревне, то наша поэзия неизмеримо бы обогатилась. Поэзия одного и того же поэта может быть "тотальной", охватывая сразу все сферы жизни, но и тогда закон взаимодополнимости не исчезнет, потому что сама жизнь всегда будет гениальней всех гениев, пытающихся ее воплотить.
С каждой избою и с тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.
Эти строки Рубцова запечатлены под его портретом, сделанным по дереву. Портрет висит на стенке скромной комнатки Вологодского отделения Союза писателей. Сделали его заключенные, написавшие в письме о том, что стихи Рубцова помогают им найти правильную дорогу в жизни. Не люблю пресные нравоучения о том, что поэзия должна быть воспитательницей чувств, но помимо этих нравоучений, совсем непохожая, к счастью, на них, поэзия воспитывает. Жаль, что никто не мог вовремя помочь Рубцову, и тогда мы бы не потеряли его так рано. Но, не получивший сам помощи вовремя, он нашел в себе мужество помогать другим не только при своей жизни, но и после своей смерти.
Могила Рубцова в Вологде выложена цветными обливными плитками и чем-то похожа на стену старинной русской печи. Около этой могилы тепло. Когда я там был, шел дождь, и надгробье, казалось, покачивалось, приподнимаемое над миром на серых веревках дождевых струй. Камушком была прижата к надгробью вологодская молодежная газета со стихами, посвященными Рубцову. В пол-литровых банках и кефирных бутылках стояли полевые цветы. Садовые - не пошли бы к этой могиле.
Его стихи тоже были похожи на полевые цветы и пробились сквозь асфальтовую серость, чтобы напомнить нам что-то, что мы иногда забывали.
Бабка, когда-то сунувшая Рубцову краюху на дорогу, сказала ему:
Слушайся старуху!
Хлеб, родимый, сам себя несет.
Так сама себя несет и поэзия по земле, которой она взращена.
1977
