Да тут и человек...
Баратынскому и повезло и не повезло - он был современником Пушкина. Остаться в поэзии, оказавшись рядом с такой неповторимой личностью, как Пушкин, тоже своего рода неповторимо. У Пушкина эмоциональное начало удивительно сливалось с началом философским. И Тютчев, и Баратынский пошли по другому пути - они ставили мысль на первый план. Если у Тютчева мысль звучала как определяющая музыкальная нота чувства, Баратынский даже декламировал свою приверженность именно мысли:
Всё мысль да мысль! Художник бедный слова!
О жрец её! тебе забвенья нет;
Всё тут, да тут и человек, и свет,
И смерть, и жизнь, и правда без покрова.
Резец, орган, холст... Счастлив, кто влеком
К ним чувственным, за грань их не ступая.
Есть хмель ему на празднике мирском!
Но пред тобой, как пред нагим мечом,
Мысль - острый луч! - бледнеет жизнь земная.
Пушкин вместе с трагедиями жизни впитывал и радость, претворяя её затем в радость искусства. Баратынский сознательно избегал радостей. Он считал, что осмысление жизни может прийти только через страдания:
Поверь, мой милый друг,
Страданье нужно нам.
Вряд ли, конечно, Баратынский распространял избегновения радостей на свою личную жизнь. Иногда в нём прорывается светящаяся ниточка понимания милых прелестей жизни, и тогда стих звучит совсем по-пушкински:
"Не знаю" я предпочитаю
Всем тем, которых знаю я.
И всё-таки Баратынский останется в русской поэзии не как нечто светящееся, а как нечто печально мерцающее. Мерцание это, однако, довольно отчётливое, а не нарочито затуманенное. Баратынский не певец надежд, а поэт обречённости лучших упований. Но где-то в нём сквозит попытка противодействия обречённости.
Того не приобресть, что сердцем не дано.
Рок злобный к нам ревниво злобен.
Одну печаль свою, уныние одно
Унылый чувствовать способен.
Для того, чтобы понять истоки трагической элегичности Баратынского, не надо забывать о том, что он переживал разгром декабристского движения и для него будущее было повешено. В "Посланни Дельвигу" Баратынский даже пытался уверить друга в том, что он "идёт вперёд с надеждою весёлой". Но даже этот эпитет звучит с какой-то горькой самоиронией, и ещё угорчается, если взглянуть на дату написания - конец 1821 года. Всё мысль да мысль? Но не забудем и случайную обмолвку: "...да тут и человек..." Когда мысль неравнодушна, когда она - во имя других, мысль становится формой чувства. Когда читаешь стихи Баратынского, то как будто заглядываешь в дневник, где ничто не скрыто. Эта безжалостная самоосуждающая исповедальность гораздо возвышенней, чем фанфаронство поэтов, считающих себя непогрешимыми. Немучающийся человек - явление вообще неестественное. Если человек счастлив в своей личной жизни, то столько чужих страданий ещё бродит по земле, что абсолютно быть счастливым морально преступно. У Баратынского было необыкновенно развито чувство чужой несчастности, а не только своей. А говоря о себе, он сомневался даже в собственном таланте:
Мой дар убог, и голос мой негромок...
Впрочем, дальше проявлялась сила преодоления этих сомнений:
Но я живу, и на земле моё
Кому-нибудь любезно бытиё...
Баратынский мог быть, впрочем, счастлив и при жизни, хотя бы потому, что у него был такой редкий читатель, как Пушкин, ставивший его выше Парни и Батюшкова. Что такое вообще негромкий голос? Иногда сказаное вполголоса или даже шёпотом может быть услышано очень далеко во времени, а пустопорожний грохот, который оглушает уши сегодня, завтра бесследно растворится в Лете.
Баратынский часто боится сильных чувств, потому что опыт многих обманутостей подсказывает ему, что "и это пройдёт".
Не искушай меня без нужды
Возратом нежности твоей.
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней.
Но нет-нет и пушкинская искорка вдруг просверкнёт в туманно мерцающих элегиях, доказывая, что певцу печали было противно жеманное нытьё, которым добивались любви у непритязательной публики поэты, занимавшиеся "шантажом сентиментальности".
Живи смелей, товарищ мой,
Разнообразь досуг шутливый...
Баратынский умел с весёлой злостью отчитать за возвышенное занудство салонных стихотворцев:
В своих стихах он скукой дышит,
Жужжаньем их наводит сон.
Не говори - зачем он пишет,
Но для чего читает он?
Весёлая злость переходит в беспощадную насмешку:
Отчизны враг, слуга царя,
К бичу народов, к самовластью
Какой-то адскою любовию горя,
Он не знаком с другою страстью.
Скрываясь от людей, злодействуют впотьмах,
Чтобы злодействовать свободней.
Не нужно имени, оно у всех в устах,
Как имя страшное владыки преисподней.
Ставя выше всего мысль, он и презирал более всего антимысль - то есть, попросту говоря, глупость. Баратынский не находил глупость только смешной, а справедливо считал её социально опасной:
Как сладить с глупостью глупца!
Ему впопад не скажешь слова.
Другого проще он с лица,
Но мудренней в житье другого.
он всем превратно поражён,
И всё навыворот он видит,
И бестолково любит он,
И бестолково ненавидит.
Подражания в те времена не считались большим грехом - ими даже кокетничали. Когда Пушкин в скобках писал "Подражание", то это не было кокетством, а данью уважения или иногда самозащитой. Но развелось невесть сколько поэтов, просто-напросто подворовывающих, да ещё и без признаний в этом. Их муза, по афористическому выражению Баратынского:
Подобно нищей развращённой,
Молящей лепты незаконной
С чужим ребёнком на руках...
За редким исключением Пушкина, Дельвига, читатели одаряли поэзию Баратынского лишь на ходу, да и то "небрежной похвалой". Но сила "лица необщего выраженья" Баратынского такова, что его ни с чьим не спутаешь. Пророческим оказалось стихотворение "Последний поэт":
Век шествует своим путём железным.
Творчество больших поэтов всегда предупреждение не только современникам, но и потомкам, через головы поэтов и правительств.
Иногда Баратынского называли патрицием от поэзии, приписывали ему эстетскую поэзию, оторванную от народных нужд. Это неправда. Ему не по характеру было заниматься политической борьбой, но разве честная литература не является всегда борьбой во имя народа, даже если сам поэт не занимается громогласными заявлениями об этом?
Строки:
Не подражай своеобразью, гений
И собственным величием велик -
имеют отношение не только к искусству. Почти все мы с детства заражены жаждой подражания кому-то, причём подражаем не только хорошему, но и плохому, если это плохое чем-то заманчиво. А подражать вообще никому и ничему не нужно. Самого себя надо искать не внутри других людей, а внутри самого себя. Если бы Баратынский искал в себе Пушкина, он бы не стал Баратынским. Он предпочёл найти себя в себе. Зажёг свой собственный, а не заёмный фонарь, спустился внутрь своей души, огляделся и сказал как бы никому и в то же время всем:
...да тут и человек...
1974
