Обязательность
Есть люди, которые сделали своим ватным, но пуленепроницаемым панцирем необязательность по отношению к другим. Эти люди могут наобещать что угодно, однако никакое обещание - ни бытовое, ни, так сказать, общественное - не становится для них моральным обязательством, которое следует выполнять. К сожалению, бывают и поэты такого сорта.
Борис Слуцкий из поэтов иного, круто заквашенного теста обязательности. Это обязательность по отношению к ближним: "Я зайду к соседу, в ночь соседа, в маету соседскую зайду, в горести соседские - заеду, в недобро соседа - забреду".
Это обязательность по отношению к дальним: "Не хочу быть вычеркнутым словом в телеграмме - без него дойдет! - а хочу быть вытянутым ломом, в будущее продолбившим ход".
Это обязательность перед временем: "Не забывай незабываемого, пускай давно быльем заваленного, но все же, несомненно, бывшего с тобою, евшего и пившего и здесь же, за стеною спавшего и только после запропавшего: не забывай!"
Это, наконец, обязательность перед самим собой: "Мне жаль истратить строки и лень отдать в печать, чтоб малые пороки толково обличать".
Может быть, в лирического героя Слуцкого трудно влюбиться - он слишком резок, порой суховат, подчеркнуто неромантичен, будничен, да, собственно, и на влюбленность не напрашивается, но зато такому герою можно поверить раз и навсегда, даже если однажды ложно понятая обязательность может толкнуть его на какой-нибудь неверный шаг. Обязательные люди, совершая неверный шаг, уже потом не повторяют его, а искупают всей жизнью. Эта тема драматично и мужественно звучит в стихотворении Слуцкого "Случай".
Знаешь, что такой лирический герой выслушает тебя, о чем ты к нему ни придешь, не оскорбит неинтсресом к твоим радостям и горестям. Знаешь, что если он тебе что-то расскажет, то никогда не сопрёт, а если соврёшь ты, нелицеприятное понимание твоего вранья проступит в его усмехнувшихся глазах. Знаешь, что если у него попросить денег взаймы, он тебе непременно их даст, а то и сам иредложит, не дожидаясь твоей просьбы.
Обязательность Слуцкого но отношению к его коллегам - и старшим, и молодым - накладывает и на меня обязательность высказать те слова о нем, которые я давно носил в себе, но еще не высказал.
Году в пятидесятом, когда я писал бодрые стихи для "Советского спорта", мне впервые попались в руки перепечатанные на машинке стихи Слуцкого. Буквы глядели с третьекопирочной блеклостью. Но их смысл выступал с такой грубоватой отчетливостью, как если бы они были не то что выбиты на граните, а нацарапаны на алюминиевой миске солдатским ножом.
Хотя его первое стихотворение было опубликовано еще до войны, Слуцкий после этого долгое время печатался, в отлично от меня, зеленого юнца, не в газетах, не в журналах, а только на пишущей машинке. Поэзия Слуцкого поразила меня остроугольной костистостью, резкостью, крупностью ни на кого но похожего почерка. Сейчас к этому почерку мы привыкли, а вот в пятидесятых такой почерк не то чтобы пугал многих, но несколько шокировал. Вообще любой поэт со своей неповторимой интонацией не может немедленно уложиться в умах у читателей, даже подчас достаточно искушенных. Не проводя никаких параллелей, вспомним Майковского, которому понадобилось немало времени, чтобы убедить в себе людей, воспитанных на Тютчеве. Баратынском.
Помню, как вместе с Фазилем Искандером мы при шли к Слуцкому в комнатку на Трубной. Хотя по молодости лет и я, и Фазиль несколько форсили друг перед другом знанием всех отечественных и зарубежных новаций, мы были буквально ошарашены, когда Слуцкий милостиво разрешил нам в его присутствии покопаться в груде перепечатанных на машинке ещё не известных миру стихов. Стихи эти были как будто написаны на особом - рубленом, категоричном, не допускающем сентиментальности, "слуцком" языке. Что-то в этом было бодлеровски жесткое, что-то маяковски ораторское, что-то сельвински конструктивистское и вместе с тем что-то совершенно своеобычное.
Я был политработником. Три года -
Сорок второй и два еще потом.
Политработа - трудная работа.
Работали ее таким путем:
Стою перед шеренгами неплотными,
Рассеянными час назад в бою,
Перед голодными,
перед холодными,
Голодный и холодный.
Так!
Стою.
Так вот каков генезис языка Слуцкого! Это не только литературные учителя помогли выработать ему свой собственный язык, а сама его фронтовая судьба политработника научила резкому, безапелляционному, начальственному стилю приказов, безмишурной информационности оперсводок, где, "попросту говоря, закладывались основы литературного стиля". Приказы и оперсводки не нуждаются в изящности метафор и в мелодраматических пассажах. Главное в них - доложить обстановку, факты, выводы. По такому принципу построены многие стихи Слуцкого. Литература факта? Да, если хотите, но уже на новом историческом этапе, обогащенном опытом ошибок этого рода литературы конца двадцатых годов, когда скалькированный факт не становился живописью. Слуцкий применил иной метод: он не использовал факты для иллюстрации идей или для подкрепления метафор, а сгущал сами факты до такой плотной консистенции, что они становились идеями, метафорами. Это относится не только к военным стихам, но даже к библейским,- например, "Блудный сын". Библейская тема трактуется с подчеркнутой бытовой заземлённостью: "Сын губу утирает густой бородой, поедает тельца, запивает водой... И встаёт. И свой посох находит. И, ни с кем не прощаясь, уходит". Легенда возвышается до факта. Помню, как меня поражали строчки Слуцкого: "На глиняном нетопленном полу лежит диавол, раненный в живот..." - в стихотворении "Госпиталь". Не знаю почему - может быть, по инерции первоначальной редактуры - до сих пор печатается гораздо менее выразительное "томится пленный, раненный в живот". А между тем эта строчка в первозданном виде и есть характерное для Слуцкого свойство - шлепнуть высокопарность библейских категорий на глиняный нетопленный пол реальности. Кстати, можно ли сказать "нетопленный пол"? Ведь топят печи, а не полы? По обычным лексическим законам нельзя, но по законам поэтической лексики Слуцкого можно.
Поэт не только подчиняется уже существующим канонам, но и создает новые - для самого себя. Поэтому слышавшиеся когда-то упрёки по адресу Слуцкого в том, что он, дескать, не в ладах с русским языком, отдавали проповедью дистиллированности. Язык Слуцкого откровенно разговорен, а разговор никогда не бывает стерилен: и часто языковые неправильности, разумеется поставленные в определенный художественный ряд, отражают естественность человеческой речи, ее сбивчивость, ее неприбранность. Вроде бы нельзя сказать: "Училка бьет в чернилку своим пером", а по Слуцкому - можно. Или: "Письмо, бумажка похоронная, что писарь написал вразмашку. С тех пор как будто покоренная она той малою бумажкою". Конечно, можно всплеснуть руками: "Как это - быть покоренной какой-то бумажкой!" Но эта "неправильность" необходима - так и видишь женщину, смотрящую покорными, остановившимися глазами на похоронку. Неправильности, употребляемые дилетантски, создают ощущение мусорности; "неправильности", употребляемые с тактом высокого профессионализма, создают ощущение жизни, такой, какая она есть.
Чрезмерная ловкость рук в литературе заставляет усомниться в подлинности переживаний, а неловкость, неуклюжесть часто служат доказательством этой подлинности. "В дверь постучали, и сосед вошел и так сказал - я помню все до слова: - Ведь Ленин помер.- И присел за стол". Конечно, холодный стилист вместо "помер" поставил бы "умер" и вдобавок обязательно выбросил бы слово "ведь". Но правдивость в описании трагизма исчезла бы. Жизнь, а особенно смерть часто грубы, обнажены и требуют от поэта такой же художественной неприкрашенности.
Конечно, есть разные приемы в трактовке одних и тех же тем. Так, например, уже упоминавшееся стихотворение Слуцкого "Госпиталь" и стихотворение Луконина "Мои друзья", казалось бы, тематически близки. Но вот интонация Луконина:
Несли обед.
Их с ложек всех кормили.
А я уже сидел спиной к стене,
и капли щей на одеяле стыли.
Завидует танкист ослепший мне
и говорит
про то, как двадцать дней
не видит. И -
о ней, о ней, о ней...
А вот Слуцкий:
Напротив,
на приземистом топчане,
Кончается молоденький комбат.
На гимнастерке ордена горят.
Он. Нарушает. Молчанье.
Кричит!
(Шепотом - как мертвые кричат.)
Какое стихотворение лучше? Оба - лучше, потому что у каждого из поэтов своп взгляд на мир, свои слова, свое ощущение кожей - крови, войны. Многие наши поэты сражались и с пером, и с оружием в руках за одно и то же правое дело на одной и той же войне. Но когда они стали писать о ней, то оказалось, что у каждого поэта была своя война. Своя война у Симонова, своя - у Твардовского, своя - у Луконина, своя - у Слуцкого. Это еще одно из доказательсти неповторимости индивидуальности - и личностной, и поэтической.
Отличие Слуцкого от многих поэтов в том, что он не стеснялся писать о самых, казалось бы, неэстетических вещах, да и писал он об этом, вываливая кишки наружу, а не драпируясь в лирический кокетливый хитон с декоративными погончиками. "Лежит солдат - в крови лежит, в большой...", "Смотрите, как, мясо с ладоней выев, кончают жизнь товарищи наши!", "Тик сотрясал старуху...", "Те, кто в ожесточении груди пустые сосал..." и т. д.
Это вовсе не нарочитое нагромождение ужасов, чтобы потрясти воображение слабонервного читателя, - это суровое, простое отношение к жизни, ставшее отношением к поэзии. Принцип поэта: "Так было в жизни - так должно быть в стихах" - это продуманная творческая смелость, противопоставляющая себя слезливой красивости.
Когда году в пятьдесят четвертом Слуцкий читал свои стихи на поэтической секции, встал Михаил Светлов и произнес краткую речь: "По-моему, нам всем ясно, что пришел поэт лучше нас".
Я думал, что Светлов, обладавший драгоценным качеством влюбляться в чужие стихи, кое-что, конечно, преувеличил, потому что тогда были живы и он сам, и Твардовский, и Заболоцкий, и Пастернак, и были другие. Но правда в том, что под влияние интонации Слуцкого попадали многие - в том числе и автор этой статьи - и выбирали себе шинель явно не по росту. Однако впоследствии опыт преодоленного влияния внес новые оттенки во всю многообразную молодую поэзию.
Одно ценнейшее психологическое качество Слуцкого, подмеченное в свое время Эренбургом, - это глубокий внутренний демократизм, не противоречащий тонкой интеллигентности, а, наоборот, цементирующий ее; но Эренбург не совсем точно ассоциировал демократизм Слуцкого с некрасовским. В поэзии Слуцкого, конечно, нет такого ощущения крестьянства, как у Некрасова. Но это выношенный под огнем фронтовой демократизм, когда в пургу "не отличишь погоны - кто офицер, а кто солдат". Это демократизм нового, подлинно социалистического типа, когда поэт не просто "сострадающий простому люди", а страдающий вместе со всем народом в моменты его бед и даже не желающий выделяться из народа в его будни своей какой бы то ни было личной привилегированностью.
Не желаю в беде или в счастье,
Не хочу ни в еде, ни в труде
Забирать сверх положенной части
Никогда. Никак. Нигде.
Никогда по уму и по стати
Не смогу обогнать весь народ.
Не хочу обгонять по зарплате,
Вылезать по доходам вперед.
Словно старый консерв из запаса,
Запасенный для фронтовиков,
Я от всех передряг упасся -
Только чуть заржавел с боков.
Вот иду я - сорокалетний,
Средний,
может быть, - нижесредний,
По своей, так сказать, красе.
- Кто тут крайний?
- Кто тут последний?
- Я желаю стоять, как все.
Эти строки из стихотворения "Если я из ватника вылез..." - прекрасное средство для выведения некоей сомнительной печати "избранности", так и сияющей на лбах иных стихотворцев. Отношение к народу, по Слуцкому, однако, не предполагает никакого заигрывания, заискивания:
Не льстить ему,
Не ползать перед ним!
Я - часть его.
Он - больше, а не выше.
В стихотворении "А я не отвернулся от народа..." концовка, правда, несколько входит в противоречие с основной трактовкой темы народа:
Я из него действительно не вышел.
Вошел в него -
И стал ему родным.
Конечно же кобзевское: "Вышли мы все из народа, как нам вернуться в него?" - чуждо стихам Слуцкого. Однако выражение "вошел в него" все-таки почти неуловимо, но отдает "хождением в народ". В народ не "входят", а становятся его частью - хорошей или плохой - при самом появлении на свет божий. Я думаю, что поэта подвела игра слов "вышел-вошёл", произошедшая, возможно, от самой постановки вопроса в первой строчке - ведь её горделивость не совпадает с формулой: "Я - часть его".
Естественное проявление демократизма - ненасытное любопытство к жизни. Это любопытство - при всей разности художественных манер - сближает Слуцкого с таким, казалось бы, далеким от него поэтом, как Смеляков. Слуцкого интересуют и мальчишки из ремесленных училищ, и испанцы в изгнании, и Хлебников, и пленный итальянец, и пищевики в доме отдыха, и глухой, слушающий радио, и инженер, сдающий поэту комнату, и еще футбол, хотя, по собственному признанию, поэт совсем не разбирается в нем. В таком любопытстве нет праздности. Основа его - неравнодушие, обязательность по отношению к людям и ситуациям, которые могут стереться в памяти или ложно воплотиться, если не будут запечатлены непосредственным свидетелем. Поэзия Слуцкого обладает силой документа - "Только правду и только правду!" - и в то же время эмоциональной напряженностью военного писаря, который пишет "монолог в расчете на то, что он сам бы крикнул, взошедши на эшафот".
Поэзия - это то свидетельство, которое переходит в моральное обязательство.
Творчество Слуцкого, конечно, не может служить всеобъемлющим эталоном, как, впрочем, не может служить эталоном поэзия ни одного в отдельности поэта, может быть, за волшебным исключением Пушкина.
Сказав в стихотворении "О погоде": "Солдату нужна не природа. Солдату погода нужна", - автор как бы сам уверовал в эту формулу - это как раз пример ложной обязательности. Попытки лирических пейзажей у него, как правило, неудачны, топорны.
Прекрасные, как цветы, грибы,
Тяжелые, как грибы, цветы...
Или:
Утром встану - свежий, бодрый -
Под снежинок сдержанный смех...
Тема любви к женщине почти отсутствует. Впрочем, тут есть похожий пример такого большого поэта, как Твардовский. Прозаизацня стиха у Слуцкого, необходимая в ряде случаев и даже создающая особую музыку, иногда приводит к тому, что стих начинает рассыпаться на составные части. Инверсии, хорошие при трагедийной прерывистости дыхания, нелепо выглядят в стихах с температурой 36,6°.
На мой взгляд, главнейший недостаток поэзии Слуцкого состоит в том, что из её опыта как бы выпал Блок, который знал преимущества мышления музыкой перед рациональными категориями. Как я уже сказал, у Слуцкого есть и своя музыка, но иногда она переходит в музыку чисто конкретную, невосполнимо утрачивая мелодию.
Тем не менее было бы заблуждением считать, что Слуцкому удаются только лирико-эпические мотивы, прозвучавшие в таких широко известных стихах, как "Кельнская яма", "Лошади в океане", "Писаря", "Памятник", "Толпа на Театральной площади", "Баня" и других. Слуцкий - сдержанный лирик, но лирик беспощадный к себе в своей драматической исповедальности.
Не выдал бог, свинья не съела,
и не рассталось ни на миг
с душою трепетное тело,
к которому я так привык,
которым грешен и утешен,
с которым так порой небрежен.
Оно — одно. Другого нет.
Живу на лучшей из планет,
меняю несколько монет
на целых двести грамм черешен.
Вот один из стихов Слуцкого:
Это - Коля Глазков. Это - Коля,
шумный, как перемена в школе,
тихий, как контрольная в классе,
к детской принадлежащий расе.
Это Коля, брошенный нами
в час поспешнейшего отъезда
из страны, над которой знамя
развевается нашего детства.
Детство, отрочество и юность -
всю трилогию Льва Толстого -
что ни вспомню, куда ни сунусь,
вижу Колю снова и снова.
Отошли от него эшелоны,
роты маршевые отмаршировали.
Все мы - перевалили словно,
он остался на перепале.
Он состарился, обородател.
Свой тук-тук он долдонит, как дятел.
Только вспомнят его едва ли -
он остался на перевале.
Кто прорвался к большим успехам,
а кого - поминай, как звали.
Только он никуда не съехал, -
он остался на перевале.
Он остался на перевале.
Обогнали? Нет, обогнули.
Сколько мы у него воровали!
А всего мы не утянули!
Скинемся, товарищи, что ли,
каждый пусть по камешку выдаст,
и поставим памятник Коле -
пусть его при жизни увидят.
Здесь воплотилось лучшее свойство поэзии Слуцкого - обязательность доброты к другим.
1973
