Осязание слухом
Поэзия - это всегда перевод с темного, запутанного, сбивчивого подстрочника собственной души, и в этом смысле любой поэт - переводчик. Абсолютно точный перевод языка души на язык слов столь же невозможен, как и опасен слишком вольный перевод - он чреват тем, что от первозданности души ничего не остается. Но что же делать? Автор афоризма "Мысль изреченная есть ложь" остался в нашей памяти все-таки именно благодаря изреченности, а не молчанию. Если следовать тютчевской логике, то его строка о том, что мысль изреченная есть ложь, уже сама является ложью. "Взрывая ключи", можно не только "возмутить" их, но и раскрыть тайные истоки того, что движет нами. Важно дать язык чувств языку слов, чтобы было невозможно рационально проанализировать, где кончается чувство, а где начинается слово. Идеально - слово как высшая форма чувства.
Одно из наших тончайших чувств - это осязание. Но формула осязания объемна. Осязание не только на кончиках наших пальцев, которые у слепых подобны десяти зрачкам. Осязание не только во вкусовых ощущениях. Можно осязать и слухом.
Такого рода дарование - осязание слухом - и свойственно одному из замечательных грузинских поэтов - Отару Чиладзе. Кажется, что все его тело, вся его душа превратились в чуткий, трепещущий орган слуха, улавливающий все малейшие вздрагивания, колебания, шелесты, шорохи и внутри самого себя, и внутри природы, и внутри всего окружающего. Отара Чиладзе, может быть, можно упрекнуть в том, что он редко реагирует на звуки крупного калибра, сотрясающие историю и слышные сразу всем. Но зато слуховой орган его поэзии устроен так, что он умеет услышать, вобрать в себя не слышимое никем другим, и может превратить беззвучность слезинки, скатывающейся с чьей-то щеки, в гул Ниагары. А ведь иногда в поэзии, к сожалению, бывает наоборот: иные поэты наполняют свои стихи громоподобным шумом индустрии, грохотом батальных взрывов, бравурным шипением павлинообразных фейерверков, но когда читаешь их стихи, то они похожи на немое кино: по страницам скачут молнии, а настоящего грома не слышно. Поэтическое осязание слухом начинается с чувства природы, а оно, это чувство, у Отара Чиладзе целомудренно и первородно. Но даже самые хорошие стихотворцы-пейзажисты еще не поэты. Осязание слухом у Отара Чиладзе направлено не только на природу, но и внутрь себя, в самые сокровенные закоулки собственной души, где он бродит иногда в потемках, ощупью, но осязая каждую шероховатость стен и мостовой и поэтому не теряя себя.
Но даже самые хорошие исследователи собственной души ещё не поэты. Осязание слухом у Отара Чиладзе направлено не только внутрь себя, но и внутрь других людей, и внутрь истории, объединяющей всех нас и делающей людей - человечеством. Конечно, у него иногда возникают сомнения:
Может быть, я поводырь и рассказчик
в общине мирной глухих и незрячих,
вбивший в башку себе: думать о каждом,
думать за каждого из сограждан?
Есть поэты, все время громогласно заявляющие, что они говорят от имени народа. Присмотришься к ним, и вдруг станет их жалко - до чего они на самом деле одиноки. Есть другие поэты: они больше говорят об одиночестве, чем о народе, но присмотришься к ним и поймешь, что именно они говорят от имени народа. К таким поэтам и принадлежит Отар Чиладзе. Поэтому он и понимает, что не одинок, даже в своем одиночестве:
И оказалось возможным и важным
думать за каждого из сограждан.
Тогда-то и приходит к нему такая строка:
Я замечаю, что сам я - эпоха.
Обратите внимание: он не объявляет, что эпоха - это он, а замечает это. Но объявлять можно и нереальность, а вот заметить можно только реальность. Из этого и рождаются мысли, как "капли, созревшие в колоколе". Отар Чиладзе - плоть от плоти великих грузинских поэтов, начиная от Руставели и кончая Галактионом Табидзе, Георгием Леонидзе, Симоном Чиковани. Это не означает, что я уже хочу при жизни "подсадить на пьедестал" поэта. В конечном счете все решит история, и сейчас мы можем только осторожно предугадывать места в истории тех, кто еще слишком рядом с нами. Но уже ясно, что Отар Чиладзе является, независимо от своего собственного желания, серьезным претендентом на то, чтобы встать в число преодолевших свою смерть своими стихами. Я его знаю давно и смею заверить, что он никогда не "лез в бессмертие" ни с экрана телевидения, ни с трибун поэтических выступлений, никогда не подменял работы зарабатываньем славы. В грузинских традициях торжественные заздравные тосты. Я это люблю, но только за столом, а не в поэзии. К сожалению, такой обычай иногда перекочевывает и в стихи некоторых поэтов, и они пишут оды, написанные в духе "тостизма". Ничего подобного в стихах Отара Чиладзе я не замечал. Если в них и есть торжественность, то торжественность хорала, а не тоста.
Поэт без фольклорного начала невозможен. Но бывает, что в фольклоре застревают, начинают тащить поэзию назад, умиляясь перед патриархальщиной, которая была прелестна в свои времена, да, впрочем, и не так уж прелестна, как нам сейчас кажется, потому что и в самые патриархальные времена лилась народная кровь. Фольклорное начало у Чиладзе очень сильно. Оно, кстати, не только грузинское, национальное - оно включает в себя и античную мифологию, которая своими корнями связана и с судьбой древней Грузии. Образ "шапки, полной дэвов" многопланов - одним из этих дэвов может неожиданно оказаться н Харон, а пэри может трансформироваться в Гекату. Поэзия есть не что иное, как восстановление утраченных связей, непрерывные поиски прустовского "утраченного времени". Но утраченное время стоит искать лишь для того, чтобы вернуть его настоящему и будущему. В противном случае эти поиски превращаются в бегство не только из настоящего, но и из будущего. Отар Чиладзе, подобно вьетнамцу из одной своей поэмы, ловящему антенной радиоприемника голос далекой родины, старается уловить всем своим осязанием слуха голос будущего, даже в прошлом, когда он обращается к нему или когда к нему обращается оно.
Я переводил Отара Чиладзе и могу сказать положа руку на сердце: мне еще ничьи переводы не давались с таким трудом. Во-первых, у меня почти нет точек соприкосновения с ним как с поэтом - и это подтверждает его неповторимость. Во-вторых, ткань его стихов очень плотна, в ней почти нет пустот, а когда переводишь, да еще с рифмами, что-то неизбежно теряется. И каждый раз было просто мучительно переводить, ибо каждые две хорошо переведенных строки означали потерю двух других, может быть, ещё более важных. Как у художников есть нагрузка на каждый сантиметр, так она есть и у поэтов. У Отара Чиладзе эта нагрузка весьма напряженная, она почти не дает возможности перевести так, чтобы стало лучше, чем в подстрочнике, и этим, видимо, объясняется такой запоздалый выход этой книги на русском языке.
В моем представлении поэзия Чиладзе не лишена и некоторых недостатков. Чиладзе сознательно противопоставил себя публицистической линии, ушел в сторону глубинного разрабатывания. Но иногда, мне кажется, он вычерчивает слишком замысловатые линии для того, чтобы соединить две находящиеся не так уж далеко друг от друга точки, вместо того чтобы решительно провести неэмбивалентную, но зато краткую прямую. Его "Итальянский дневник" выгодно отличается от многих туристских беглых зарисовок на зарубежную тему тем, что Чиладзе принес с собой в поэзию свои собственные раздумья о вечности. Но эти раздумья о вечности могли бы прозвучать ещё сильнее, если были бы подкреплены конкретным, наблюденным. Вообще мне кажется, что поэт зря отказывается от деталей, предпочитая им метафорические сгустки, - в конце концов, даже чистая математика не боится конкретизированной подосновы. Но я совершенно другой поэт, и, может быть, мои пожелания подсказываются лишь иным пониманием творчества, а не исходят из природы самого поэта.
После тяжелых утрат, которые понесла за последнее время замечательная грузинская поэзия, радостно видеть, что лира Грузии находится в надежных руках нового поколения и среди этих рук - руки Отара Чиладзе.
1976
