Непредвиденность добра
Появление каждого настоящего поэта - это как "непредвиденность добра", по выражению Кушнера. В данном случае все было именно так: непредвиденность добра произошла, поэт вошел в литературу. Слово "поэт" уже само собой подразумевает собственный почерк. Поэтический почерк Слуцкого прямолинеен, Вознесенского - зигзагообразен, Ахмадулиной - ажурен, Глазкова - печатными буквами. Примеров разных почерков столько же, сколько поэтов. Почерк Кушнера каллиграфичен. Некоторых, возможно, он даже раздражает своей аккуратностью. Но кто-то может разрывать рубаху на груди, внутри которой - холод, а кто-то аккуратно застегнут на все пуговицы, а в груди его - борение страстей. Таков Кушнер.
У него никогда не было шумной славы. Об этом он сам сказал так:
О слава, ты так же прошла за дождями,
Как западный фильм, не увиденный нами.
Как в парк повернувший последний трамвай, -
Уже и не надо. Не стоит. Прощай!
...Нас больше не мучит желание славы,
Другие у нас представленья и нравы,
И милая спит, и в ночной тишине
Пусть ей не мешает молва обо мне.
Но борение страстей чувствуется я в этих вроде бы апологизнрующнх скромность, незаметность строчках. Да и чего уж больше - это ведь не что иное, как скрытая полемика с самим Пушкиным, с его "Желаю славы я...". Каллиграфия - и вдруг дерзновенность... Замечу, что Кушнер не говорит: "Меня не мучит желание славы", вместо "меня" он вставляет "нас". Это у него почти на каждом шагу: "Неромантичны наши вкусы", "В стихах у нас снежно, свежо", "О чем ночные наши мысли" и т. д. Реакция на поэтическое "ячество"? Нарочитая прискромненность, самоуничижение, которое паче гордости? Частично и то и другое, а все-таки более всего гордость в чистом виде, гордость принадлежности к миру, когда счастье состоит не в том, что выделяешься, а сливаешься:
Снег подлетает к ночному окну,
Вьюга дымится.
Как мы с тобой угадали страну,
Где нам родиться!
Вьюжная. Ватная. Снежная вся.
Давит на плечи.
Но и представить другую нельзя
Шубу, полегче.
... И англичанин, что к нам заходил,
Строгий, как вымпел,
Не понимал ничего, говорил
Глупости, выпив.
Как на дитя, мы тогда на него
С грустью смотрели.
И доставали плеча твоего
Крылья метели.
Кушнеру совсем не свойственны прямые публицистические обращения. Его стихам свойственны полутона недоговоренности. Но это не та ложная недоговоренность, когда больше и сказать нечего. Если вглядеться внимательнее в эти полутона, то в их кажущейся размытости проступит лицо нашей страны, нашего века со многими его главными проблемами, не вынесенными на поверхность, но живущими внутри стихов. Кушнер, в отличие от некоторых поэтов, не изображает из себя пророка: "Что касается пророчеств, так скажу, сосредо-точась: я не знаю, что нас ждет". Но в то же время его стихи полны нешумного бесстрашия погружения в обыденность и поисков в ней поэзии: "Ощущение полета нам нашептывает кто-то, вьется, ласточке сродни. Не пугайся. Вот свобода. Только руку протяни". Чувство красоты природы в нем не заслоняет ответственности за все, что в мире: "Но быть готовым! Твердо. Ко всему. Прошли те дни, когда отговориться ты мог незнаньем или потому, что снег блестит и вьюга так дымится... Готов ли ты? Уловки ни к чему". При чтении Кушнера можно иногда посетовать на постоянную нормальность поэтической температуры. Он, видимо, побаивается горячечного задыхания, свойственного некоторым поэтам даже в неподходящих случаях. Согласен - постоянно демонстрируемый темперамент зачастую служит весьма сомнительным доказательством наличия оного. Но самоограничение, необходимое в художественном творчестве, может перейти в ограниченность метода. В стихотворении "Отказ от поэмы" Кушнер отчуждается от эпоса как от жанра, не свойственного ему. Но справедливо ли такое самоограничение? У настоящих поэтов, даже и не создавших крупных эпических вещей, их лирические стихотворения выстраиваются в мощную эпическую картину времени. Тому пример хотя бы Тютчев. В прекрасном стихотворении о Вяземском Кушнер, непроизвольно от своих деклараций, доказывает нам свою возможность не только лирической исповеди, но и глубокого психологического проникновения в образ. Думаю, что если бы в стихи Кушнера вошло больше людей и из нашей истории, и из современности, его поэзия не потеряла бы обаяния деталей, а выиграла бы в широте, которой ей иногда недостает. Ведь недаром когда-то было сказано: "Поэзия, не поступайся ширью". Я надеюсь, что Кушнер ещё к этому придет.
Стихи Кушнера пронизывает не дидактическая, но глубоко лирическая нравственность. Одни строчки хуже, другие лучше, но ощущение нравственной чистоты не покидает, когда читаешь эту книгу.
Несмотря на то, что в книге Кушнера нет непосредственных обращений к читателям, есть чувство их, глядящих на него откуда-то и говорящих ему: "Прощай! Чернила наши блеклы, а почта наша ненадежна, и так в саду листва намокла, что шага сделать невозможно".
Книга Кушнера названа "Письмо", и это письмо небезадресно.
1974
