Ближний бой
Году в сорок восьмом "Комсомольская правда" напечатала подборку молодых поэтов Литинститута - поколения, которое прошло огонь, воду, медные трубы и чертовы зубы войны еще в юношеском возрасте и вступало в литературу вслед за своими старшими товарищами по оружию и перу - Лукониным, Гудзенко, Межировым и другими. В этой подборке мне впервые встретилось имя Григория Поженяна, и сразу и навсегда запомнились строки:
Гордимся мы, быть может, даже тем,
что нам о нас
не написать поэм.
Затем я услышал массу легенд о Поженяне - о том, что он еще почти мальчишкой в составе взвода разведчиков дал воду изнемогающей от жажды Одессе; о том, что имя Поженяна, числившегося в списках погибших, увековечено на фронтоне одного из одесских зданий; о том, что по коридорам Литинститута он ходил с трофейным пистолетом; о том, что когда за неуживчивый характер ему заявили: "Ноги вашей не будет в Литинституте!", Поженян... вышел на руках из директорского кабинета; о том, что он затем занимался боксом и работал котельщиком. Девяносто процентов легенд о Поженяне оказалось правдой.
Лично познакомившись с ним, я сразу полюбил его. Полюбил за шумную, иногда трудновыносимую, но распахнутую натуру, за страсть к поэзии, за... неизменную двухпудовую гирю, сопровождающую его во всех командировках и Домах творчества, за то, что он всегда кого-то яростно защищает или на кого-то так же яростно нападает (в том числе и на автора этих строк).
Поженян - поэт по характеру, даже если бы он не писал стихов. Он верен и в быту, и в работе принципу, высказанному в одном из стихотворений: "На ближний бой, и только". Он идет на ближний бой в спорах, на ближний бой с трудно поддающейся нам, поэтам, бумагой и даже на ближний бой с таким опасным противником, как кино. Бывало, он терпел поражения и в спорах, и в бою с бумагой, и в бою с кино, но никогда не прижимался к канатам ринга, никогда не повисал на противнике. И всегда в Поженяне обнаруживалось главное качество его натуры - неравнодушие, яростное и в то же время беззащитное. С особой силой это качество, быть может, проявилось в его замечательной статье "Друг мой, Аннушка". И вот передо мной тоненькая книжка Поженяна "Великий, или Тихий", изданная "Советским писателем".
Не все стихи в ней удачны - есть такие, в которых поэту не удалось прорваться к обнаженной сути души сквозь сопротивление слов ("На шее любви моей туже, туже строки петля"), есть такие, где написанное от лица мужчины вызывает улыбку ("Все копил, копил, копил, как приданое"), есть и банальность ("Растеряться очень просто, трудно храбрым быть"), ложно многозначительные концовки вроде: "Небесные звезды - синие, все звезды земные - красные". Но самое главное - нет ни одной неудачи, происходящей от равнодушия. А неравнодушные неудачи, ей-богу, более ценны, чем мнимые удачи, созданные холодным профессиональным умением. Равнодушие, даже увешанное формальными побрякушками, есть неизлечимая хромота души. И прав Поженян, когда он пишет:
У хромых петухов
и серьги
не спасают от поражений.
Мировоззрение лирического героя Поженяна может показаться любителям нарочито запутанных психологических лабиринтов слишком простым, слишком узким. Он хочет, казалось бы, такого простого:
Чтоб нам вернули лошадей,
чтоб наши дети не болели,,br>
чтоб их воротнички белели
и было все, как у людей.
Или:
Если был бы я богатым,
я б купил жене три платья,
три пальто, три пары туфель
и корзину помидоров.
Но, право, за этими простыми, пронизанными грустной нежностью строчками видишь гораздо большую любовь к человечеству, чем за иными громыхающими декларациями любви к народам всего мира.
Многое надо любить на свете и многое ненавидеть, много нужно выстрадать, чтобы прийти к простоте, к спокойной, прозрачной человечности.
Проскальзывающая в стихах горечь:
Не дай нам бог быть елкою,
не помнящей утрат... -
или:
жить между строк,
когда вся боль в строках, -
не приводит поэта к мелкому злобству, которое всегда убивает истинную поэзию, а, наоборот, сообщает ему высокое мужество постоянной любви. Для Поженяна не случайно, а характерно то, что рядом с именем Ван-Гога он поставил имя своего друга - прекрасного, но все-таки (скажем мягко) несколько уступающего Ван-Гогу художника Бориса Биргера. Поженян преданно любит друзей, его поэзия - это поэзия верности: верности самой поэзии, верности совести, дружбе, любви.
Не паситесь в офсайте,
в тени у чужого крыльца.
Старых жен не бросайте,
несите свой крест -
до конца.
Поженян горд тем, что
Не коротал
в чужой рубахе дня
и был на плахе
всем другим сродни.
Но он и не возгордился тем трудным жизненным путем, который ему пришлось пройти, не забронзовел в собственных глазах и сумел прийти к высокому подвигу поэзии - к беззащитности:
Так что же
мне делать с собою,
с печальным
верблюжьим горбом,
с моей онемевшей трубою,
с обиженной детской губою,
с изрытым изменами лбом?
Эта поразительно сильная строфа, написанная на одном вдохе, уже другая разведка - разведка внутрь самого себя, и она иногда не менее тяжела, чем разведка в тылу противника.
Каждому поэту страшно, что накопленный им опыт может не успеть воплотиться в его творчестве,- ведь "все то, что пески накопили, засыпали сами пески". В то же время Поженян не хочет спешить, ибо знает, что спешка иногда бывает ложным воплощением опыта:
К чему спешить
на суд людской
с нетерпеливыми руками,
с неопаленными висками,
с непросветленною тоской.
Но заметим, что Поженян пишет это только после строфы, где звучит тревожная, но твердая уверенность в том, что надежда прорыва к океану осуществится:
И, как бы ни был он зажат,
едва зализывая раны,
медведь прорвется к океану,
чтоб окрестить в нем
медвежат.
И хочется пожелать Поженяну, чтобы ярость его юности и неспешность его зрелости слились, как
... две реки
сливаются в одну,
чтоб, растворившись в море навсегда,
плыла освобожденная
вода.
1970
