Евгений Евтушенко

Переводить этот шедевр, таинственный и по своему происхождению и по многим историческим и метафорическим загадкам, щедро рассыпанным, может быть, - не одной рукой, а руками многих переписчиков, дело рискованное.

Лучший перевод из первых, по-видимому, принадлежит В. Жуковскому, но во многих мне все-таки не хватает звонкости, которую бы могла придать фольклорная ассонансная рифмовка при живом, гибко меняющемся ритме, легко меняющем обличил, словно князь Игорь во время побега из плена. Однако беда, если рифмовка и ритм превращаются в прокрустово ложе, под которое подгоняется живое тело оригинала. Я учел неудачу такого прекрасного поэта, как Заболоцкий, вогнавшего "Слово" в ритмическую железную клетку, где великий эпос, обламывая медвежьи когти, безуспешно пытался разогнуть ржавые прутья академической формы. Этот настораживающий опыт был драгоценно поучителен и доказал мне, что нельзя переводить "Слово", сковывая его заранее придуманным ритмом.

Перевод В. Сосноры был местами очарователен по своей свободе, хотя слишком фрагментарен, и усеченные мужские рифмы из арсенала двадцатых годов были чужеродными в стихии "Слова". Но зато моя собственная лихость помогла мне догадаться о точном смысле заколдованного слова "шереширы", которое никак не мог расшифровать даже сам Лихачев. Свою догадку я проверил по этимологическому словарю Фасмера, до которого Дмитрий Сергеевич не добрался, и с восторгом дилетанта-дикаря понял, что моя догадка подтвердилась!

Иные переводчики вообще не решались рифмовать перевод "Слова" считая его фактом прозы, или боясь того, что "проклятая рифма толкает опять говорить совершенно не то" (Б. Пастернак).

Иные переводы были более исследовательскими, а не поэтическими, и этим были драгоценны, но теряли музыку, пронизывающую подлинник.

Музыкальный ключ к переводу я вдруг нашел в "Казни Степана Разина" - причем не столь в моих стихах, сколько в оратории Шостаковича на эти стихи. Но мне хотелось, чтобы "Слово" было современно не только по инструментовке, но и по смыслу. Конечно, наше понимание истории гораздо трагичнее, чем у князя Игоря и его дружины. Наш, непредставимый для них опыт, - это и две мировые войны, и затяжная холодная война, и угроза третьей мировой, и множество так называемых локальных войн, и Хиросима, и Гулаг, и сегодняшний кошмар камикадзевского и биологического терроризма. Но разрушительная неоправдываемая суть войн остается той же самой во все времена, ибо любая война основана на обоюдном разрушении и обоюдном убийстве. Марксизм делит войны на справедливые и несправедливые. Но кто определяет меру этой справедливости? Воина против захватчиков, конечно, нравственно оправдана, но, к сожалению, слепая животная мстительность может привести к новым несправедливостям, совершаемым во имя справедливости. Слишком многие люди, несмотря на то, что война началась не по их недоброй воле, бывают наказаны смертью за чужие преступления. Именно это происходило в Боснии, Косове, и продолжает происходить в Чечне, где гибнут и русские, ни в чем неповинные молоденькие солдаты, и ни в чем неповинные мирные чеченские жители. После чудовищной атаки фанатиков ислама на небоскребы Нью-Йорка 11 сентября 2001 года немедленный отпор терроризму был необходим. Но из-за технических просчетов, из-за неточности самых точных убивательных машин, в Афганистане погибло много людей, которые вовсе не были террористами. Такова природа войн. Даже во время, может быть, самой справедливой за всю историю войны - войны с фашизмом, наша артиллерия тоже била по своим. Не жестоких войн не бывает.

Об этом когда-то и написал автор "Слова о полку Игореве" - первый русский классик, чье имя нам до сих пор неизвестно. Примерно восемь веков назад, на живом материале, тогда еще обжигавшем руки, как неостывшие угли пожарищ, автор создал вечное, то есть навсегда современное произведение.

Я старался сохранить всё лучшее в "Слове", отсекая лишь архаизмы, хотя в некоторых случаях я их восторженно сохранял, включая в текст моего "переклада". Это слово, в случае моего подхода, гораздо точней, чем "перевод". Я чуть-чуть изменил даже название, и не могу объяснить почему - просто-напросто оно именно так естественно уложилось в мой "переклад", который начал жить по своим законам. Приходилось обходить "темные места", непросветленные даже такими блестящими знатоками, как порой совсем не сходящиеся во взглядах на "Слово" Д. Лихачев, Б. Рыбаков, М. Гаспаров. Из этих трех китов "словистики" мне ближе всех Рыбаков. Но я, благодарный им, тоже начал "не сходиться" с ними и настолько проникся духом "Слова", что самостоятельно стал жить в том времени, что-то домысливать, о чем-то догадываться, что-то рискованно предполагать и дописывать. Не включая воображения, можно делать только мертвый подстрочник. А моя главная задача, как я уже говорил, была музыкальная, а не лингвистическая. Я безбоязненно сокращал всё то, что утяжеляло текст, отнимало у него летучесть -географические названия, необязательное перечисление имен, повторения, громоздкие неуклюжести, свойственные тогдашнему русскому языку, но чуждые сегодняшнему. Я перекладывал не древнеславянский на современный русский, а древнеславянский на звучавшую во мне внутреннюю музыку. Я подчинился именно музыке, и она сама подсказывала мне порядок слов, диктуя то удлинение, то укорачивание ритма. Хотя почти было доказано, что "растекаться мыслью по древу", на самом деле, означает "растекаться белкой по древу", я все-таки оставил эту, ставшую русским национальным афоризмом очаровательную ошибку. "Под трубами повиты", что означает "спеленуты", было бы непонятно почти всем сегодняшним читателям. Пришлось вставлять "как повитухи, битвы нас кутали в молитвы", чтобы спасти понятность образа. Я дописал целый кусок о поле, перегороженном щитами, где еще до начала боя под сапогами и копытами первыми гибнут тщеты. Метафора распространяется и на детей, и женщин, которые всегда бывают безвинными жертвами нашествий и войн: «Но цветы на поле брани гибнут первыми всегда». Я попытался разрубить запутанный узел споров о том; что такое Кара и Жля, приняв сторону Олжаса Сулейме-нова, когда-то утверждавшего, что эти два слова произошли от тюркского Кара Жлян - черный змей. Я расширил монолог "восплакавших жен", которые в списке Мусина-Пушкина (XV—XVI век) вслед за страхом потерять своих "милых", равноплачно выражают страх потерять будущие золотые безделушки. Я, хоть убейте, никак не могу поверить в то, что так было и в самом первом списке, потому что любящие женщины во все времена не могут ставить знак равенства между их любимыми и безделушками. Я уверен, что здесь была ошибка переписчиков. Я превратил в "развернутую метафору" описание сокровищ князя Игоря, оставшихся после битвы на дне реки. Описывая израненного молодого князя Владимира, я вышел на невольно родившийся в лоне подлинника собирательный образ русских людей: "Себе самим не судьи, мы раны, а не люди". Этого не было в тексте, но это как бы исходило из него, мерцало между строк. Есть и другие "вольности", но все они вдохновлены волшебно втягивающей, пенящейся заколдованной воронкой оригинала, а не моим желанием покрасоваться, ничтоже сумняшеся, что я талантливей автора "Слова". Я никогда не осмелюсь подумать, что это окон чательный, и уверен, что, пока жив русский язык, будут еще многие и, надеюсь, гораздо лучшие переводы. Самым трудным для меня был финал. Он показался мне слишком бравурно скороговорочным, слишком прославительным, совершенно не соответствующим многим справедливым упрекам князю Игорю и другим князьям в "злате слове Святослава". Ведь все-таки дружина погибла, и далеко не сразу князь Игорь решился на побег из плена. Инстинкт, немаловажный при переводе, подсказывал мне, что в финале когда-то должно было быть нечто другое, реквиемное, возвращающее нас к предыдущим страницам. Не только я, а и некоторые профессиональные исследователи считают, что финал был переписан гораздо позднее двенадцатого века и, может быть, в угоду тогдашнему "княжескому соцреализму", был предназначен для услаждения слуха князей на каком-то торжественном пиру. В нынешнем финале очень уж удивляет отсутствие горестных мыслей после такого сокрушительного поражения князя Игоря. Мысль, что это поражение было наказанием за непослушание Божьему знамению, исчезла, подмененная немотивированным славословием. Я стал искать выход - опять-таки не умственный, а чисто музыкальный. Этого требовал симфонизм самого "Слова". Я ощущал в финале некую вопиющую пустоту и готов был поклясться, что пустота эта не изначальная, а поздняя, привнесенная. Я стал думать - что же здесь могло быть когда-то, на месте сегодняшних пустот, чтобы уравновесить все восторженные восклицания и победно грохочущие колокола? И вдруг мне показалось, что я нашел разгадку. Чаще всего в "Слове" повторяется реквиемная тема "костей", которыми засеяно поле битвы. Когда такой рефрен звучит на протяжении всей симфонии, по всем музыкальным законам, он обязательно должен возникнуть и в финале. Тогда я и осмелился после каждого прославления князей как бы осторожно касаться пальцами клавишей, чтобы траурными сдержанными звуками предупредить ликование о том, что оно не должно превращаться в забвение о мертвых...

Меня мучило то, что, может быть, никто не поймет почему я решился на такую "вольность", да еще и в финале, как вдруг я получил письмо от лично мне незнакомого ученого Института мировой литературы Виктора Кожевникова, который так охарактеризовал свою концепцию "Слова": "Это поэма о трагическом походе князя Игоря, который в погоне за славой, искушаемый страстью, не внял знаменью Божьему, явленному в виде солнечного затмения, преграждающего ему путь, повел в Поле свои полки и погубил их, сам попал в плен, но бежал из него. Игорь приходит в храм, чтобы покаяться и помолиться о погубленной дружине. Игорь возвращается в отчий дом, как блудный сын, много прегрешивший. Автор (христианин) радуется его возвращению, поет ему славу, но и напоминает ему о гибели дружины".

Прочитав это письмо, я счастливо почувствовал, что после всех попыток в течение многих веков покрыть лаком "бюрократического патриотизма" эту великую трагедию, превратив ее в поддельную палехскую шкатулку, "Слово о Полку Игоревом" всегда найдет на Руси тех людей, кто услышит в шелесте страниц голоса погибших предков, которых мы не имеем права забывать. Лишь наше незабвение о погибших может спасти от их участи живых.

Евгений Евтушенко