Мама и нейтронная бомба
<<<  Содержание 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Эпилог  >>>

10
Мама,
            мне страшно не то,
                                          что не будет памяти обо мне,
а то, что не будет памяти.
И будет настолько большая кровь,
что не станет памяти крови.

Во мне,
            словно семь притоков,
                                                семь перекрестных кровей:
русская -
                  словно Непрядва,
                                          не прядающая пугливо,
где камыши растут
                              сквозь разрубленные шеломы;
белорусская -
                        горькая от пепла сожженной Хатыни;
украинская -
                        с привкусом пороха,
                                                      смоченного горилкой,
который запорожцы
                              клали себе на раны;
польская -
                  будто алая нитка из кунтуша Костюшки;
латышская -
                        словно капли расплавленного воска,
падающие с поминальных свечей над могилами в Риге;
татарская -
                        ставшая последними чернилами Джалиля
на осклизлых стенах набитого призраками Моабита,
а ещё полтора литра
                              грузинской крови,
перелитой в меня в тбилисской больнице
                                                из вены жены таксиста -
по непроверенным слухам,
                              дальней родственницы
                                                      Великого Моурави
Анна Васильевна Плотникова,
                                                мать моего отца,
фельдшерица, в роду которой
                                          был романист Данилевский,
работала с беспризорниками
                                                и гладила по голове
рукой постаревшей народницы,
                                                возможно, Сашу Матросова.
Рудольф Вильгельмович Гангнус,
                                                      отец моего отца,
латыш-математик,
                              соавтор учебника "Гурвиц - Гангнус",
носил золотое пенсне,
                                    но строго всегда говорил,
что учатся по-настоящему
                                                только на медные деньги.
Дедушка голоса не повышал никогда.
В тридцать седьмом
                              на него
                                          повысили голос,
но, говорят,
                  он ответил спокойно,
голоса собственного не повышая:
"Да,
      я работаю в пользу Латвии.
Тяжкое преступление для латыша...
Мои связи в Латвии?
                                          Пожалуйста - Райнис...
Запишите по буквам:
                                          Россия,
                                                Америка,
                                                      Йошкар-Ола,
                                                            Никарагуа,
                                                                  Италия,
                                                                        Сенегал..."
Единственное, что объяснила мама:
"Дедушка уехал.
                        Он преподает
в очень далекой северной школе".
И я спросил:
                  "А нельзя прокатиться к дедушке на оленях?"
До войны я носил фамилию Гангнус.
На станции Зима
                        учительница физкультуры
с младенчески ясными спортивными глазами,
с белыми бровями
и белой щетиной на розовых гладких щеках,
похожая на переодетого женщиной хряка,
сказала Карякину
                        моему соседу по парте:
"Как можешь ты с Гангнусом этим дружить,
пока другие гнусавые гансы
стреляют на фронте в отца твоего?!"
Я, рыдая, пришел домой и спросил:
"Бабушка,
                  разве я немец?"
Бабушка,
                  урожденная пани Байковска,
ответила "нет",
                        но взяла свою скалку,
осыпанную мукой от пельменей,
и ринулась в кабинет физкультуры,
откуда,
            как мне потом рассказали,
слышался тонкий учительшин писк
и бабушкин бас:
                        "Пся крев,
                                    ну а если б он даже был немцем?
Бетховен, по-твоему, кто - узбек?!"
Но с тех пор появилась в метриках у меня
фамилия моего белорусского деда.
Мой отец
            Александр Рудольфович Гангнус
                  не носил никакой комсомольской кожанки
и более того -
                        вызывающе носил галстук,
являвшийся,
                  по мнению общественности,
                                                буржуазной отрыжкой,
за что был однажды чуть не исключен
из Геологоразведочного института.
Об этом отец рассказал, смеясь,
когда его
                  в середине семидесятых
не пропустили в ресторан "Советский"
именно из-за отсутствия
                                    "буржуазной отрыжки" на шее.

Когда я принес моей маме рукопись "Братской ГЭС",
мама заплакала и достала из коробки "Ландрин"
одно пожелтевшее фото.
Там юная геологиня -
                                          мама
неловко сидела на шелудивом коне,
подняв накомарник,
                                    словно забрало,
а мой отец -
                  неисправимо некомсомольский -
галантно поддерживал мамино стремя,
ей помогая спрыгнуть с коня у костра.
Мама перевернула фото и показала блеклую надпись,
сделанную отцовской рукой:
"На месте изысканий будущей Братской ГЭС. 1932 год".
Мама погладила пальцем
такое далекое пламя костра
и неожиданно отдернула руку,
как будто пламя еще обжигало.
Мама,
            запинаясь,
                              подыскивала слова:
"У этого костра...
                              ты был...
                                          начат..." -
и покраснела, как девочка.
А почему разошлись моя мама и мой отец,
я не знаю...
                  Наверно, дело в костре,
у которого пламя просто устало,
хотя иногда еще может обжечь
сфотографированное пламя.

Папа был после дважды женат.
Я любил всех папиных жён,
                                                начиная с собственной мамы.
А еще я любил всех других женщин,
                                                любивших моего папу, -
в их числе одну заведующую отделом
                                                      в Союзводоканалпроекте,
пятидесятилетнюю мать двух кандидатов наук,
обожавшую черные шляпки с розовой лентой
и себя называвшую в письмах к папе
                                                            "твоя Ассоль".
Моей маме, естественно,
                                          не нравилось то,
что мне нравились жёны
                                          и другие женщины папы.
Иногда осуждая меня за что-то,
мама горестно вздыхала:
                                          "Вылитый отец!"
А отец, которому несвойственно было осуждать,
разводил руками:
                              "Вылитый мама!"
Поэтому
                  если я окажусь гениальным,
не надо меня отливать из бронзы,
а пусть отольют
                              моих папу и маму -
и это буду
                  вылитый я...

Мой отец,
            когда мама была беременна мной,
написал такие стихи,
                                    и, по-моему, неплохие:
"Когда же стянется сизый дым
моих костров к берегам,
ты, наверно, пойдешь,
                                          мой старший сын,
по моим неостывшим следам.
И я знаю, что там, на склоне реки,
где ты станешь поить коня,
по походке твоей, по движенью руки
узнают и вспомнят меня..."
Через сорок лет
                        я и трое моих друзей
спрыгнули с катера Лимнологического института
после двухдневной байкальской качки
на что-то,
                  напоминающее землю.
Окруженное месивом грязи,
                                          во мраке возникло кафе.
В просторечье - стекляшка,
                        оно показалось хрустальным дворцом,
где за прозрачными стенами
                                                танцевали виденья
в белоснежнейших босоножках
                                    и черных лакированных штиблетах
пока в фойе ожидали хозяев
                                    резиновые сапоги.
Швейцар,
                  по-наполеоновски скрестив руки,
спросил сквозь стекло,
                                    такой недоступный,
как бородатая царевна в хрустальном гробу:
"А чо ишо, окромя сапог?"
И мы поняли,
                        что хотя мы обуты -
                                                            мы босы.
Помогла моя дешёвая популярность,
ибо в этом момент заиграли мелодию "Не спеши..." -
и один из моих друзей, захлебываясь, объяснил,
что именно я,
                  несмотря на пролетарскую оболочку ног, -
автор слов этой всемирно известной исторической песни,
а мои резиновые сапоги -
                              это признак слиянья с народом.
Швейцар подозрительно посопел,
                              но решил ситуацию гибко:
                                                            "Тады - босиком...
А "Бухенвальдский набат", случаем, не ты сочинил?"
Мы вошли в носках,
                              как домушники,
                                                      в зал
и, спрятав неэстетичные ноги под скатерть,
робко спросили меню,
                              но угрюмая официантка
сдернула скатерть с небесного пластикового стола.
Хрустальный дворец закрывался.
                                          Я был делегирован к стойке,
ибо у меня на носках
                              было меньше дырок, чем у друзей.
Пожилая буфетчица
                        с фальшивой жемчужной ниткой
                                                                        на борцовской шее,
напоминавшая русскую тряпичную купчиху
в холостой ассизской квартире профессора из Перуджи,
меня отнюдь не восприняла как мраморного Катулла
и не протянула никакой столь вожделенной чаши.
Я решил бить на жалость.
                              Я поставил на стойку левый локоть,
а правой ладонью стал мучить своей лицо,
как это делал всегда мой папа,
когда ему очень хотелось чего-то.
И вдруг буфетчица приостановила
                                          государственное дело
                                                            протиранья фужеров
и, вздрогнув
                  одновременно глазами и пышным телом,
спросила:
                  "Постой,
                                    тебя как зовут?"
"Женя..." -
                  ответил я, приосанясь
и радуясь, что дырявые носки
                                          прикрываются буфетной стойкой.
"А маму - как?"
                              Я ответил: "Зиной..." -
не понимая,
                  при чём тут мама.
"А папа твой -
                        не Александр Рудольфыч?" -
быстро спросила она,
                                    побледнев,
хотя это было нельзя представить
по её купчихиным румяным щекам.
"Александр Рудольфович..." -
                                                я ответил,
уже немножечко испугавшись.
А она,
            роняя фужеры и рюмки,
перегнулась всем телом ко мне через стойку
и прошептала:
                        "А Сашенька - жив?"
"Жив..." -
                  я ей в тон прошептал невольно,
и тогда она,
                  улыбаясь сквозь слёзы,
засуетилась,
                  закопошилась:
"Так чо же мы тут...
                              Пойдем до избы..."
А в избе,
                  поставив на стол омулька, и бруснику,
и бутылку виски "Белая лошадь",
доскакавшую неизвестно как до её буфета.
рассказала она, что была поварихой
у костра,                   который на мамином фото,
и таскала записки из палатки в палатку,
от отца -
                  к неприступной до времени маме,
и всплакнула потом,
                              ничего не добавив,
лишь вздохнула:
                        "Ну, главное, Сашенька жив..."
И я понял всё,
                        что за этим вздохом.
Я спросил:
                  "Ну, а как вы меня узнали -
ведь вы же меня не видели никогда!"
А она засмеялась:
                              "Да как не узнать-то!
Только Сашенька так елозил рукою
по лицу,
                  если чо-нибудь шибко хотел..."
Про эту встречу
                              я не рассказывал маме.
Отцу - рассказал,
                              и он сдавленно выдохнул: "Груша!" -
а потом помрачнел
                              и ладонью
стал растерянно мучить лицо.

Я узнал от последней жены отца,
как его привезли в больницу на "скорой"
(в которой не оказалось кислородной подушки!)
и положили его в коридоре,
потому что в палатах не было места.
"Здесь сквозняк...-
                        Она попросила дежурного врача: -
Нельзя ли куда-нибудь,
                                    где не дует?.."
Дежурный врач раздраженно ответил:
"Какая разница!
                        Он безнадёжен
и часа через два откинет коньки..."
Она утверждала, что в этот момент
отец открыл глаза -
                              он услышал.
Я нашёл
                  этого дежурного врача
через месяц после отцовской смерти.
Я спросил его только:
                                          "Вы Яснихин?" -
"Да, Яснихин...-
                        ответил он в недоуменье. -
                                                                  А что?" -
"Ничего.
            Я просто хотел взглянуть вам в глаза".
У него были ясные спортивные глаза
                                                учительницы физкультуры.

Папа,
            я поднимаю твой гроб
                                    вместе с твоими сослуживцами
                                                      из Союзводоканалпроекта,
от которых не зависит только одно
                                          ирригационное сооруженье -
Лета.
Папа,
            я кладу твои немногие,
                                          но честные ордена
на принесённую мной слишком поздно
                                                      кислородную подушку.
Папа,
            я бросаю на крышку твоего гроба
                                                комья зелёного шара.
Папа, а если взорвётся нейтронная бомба -
к могиле твоей
                        тебя помянуть
                                          подползёт
только старенькая комсомольская кожанка мамы,
обнимая надгробный камень
                                          рукавами пустыми,
и придёт мой пиджак
                                    с торчащей из кармана поллитрой,
которую нечем
                        и некому
                                          будет вытащить из кармана,
и только фальшиво-жемчужные бусинки,
                              падая с тени буфетчицы Груши,
зазвенят о надгробный камень,
                                                как настоящий жемчуг.
Папа,
            я, как японская девочка,
                              сделаю из стихов Исикавы Такубоку,
а ещё из писем,
                  которые Груша носила из палатки в палатку,
а ещё из учебника геометрии "Гурвиц - Гангнус"
бумажного журавля,
                              летящего грудью на бомбы.
Папа,
            я работаю и пользу России,
                                                      Америки,
                                                                  Йошкар-Олы,
Никарагуа, Италии, Сенегала,
даже не знающих о том,
                              что они составляют фамилию Райнис.
Папа,
            я работаю в пользу Латвии,
как работал когда-то мой дед.

Мама и нейтронная бомба
<<<  Содержание 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Эпилог  >>>