| <<< | Содержание 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Эпилог | >>> |
|
Бедности нет, где не существует богатых. Я рос, не думая, богатый я или бедный. Но в послевоенной Москве появились первые богатые дети, и я задумался... Это были стиляги - наоборотная тень кубанских казаков, плясавших тогда на экране, где сладенького счетовода играл молодой Любимов, пряча под смушкой кубанки мысль о захвате Таганки... Я увидел стиляг на одной из ёлок в Колонном. Их волосы были приклеены к маленьким лбам бриолином, галстуки - как опахала из павлиньих перьев, ватные плечи похожих на полупальто пиджаков, ботинки вишневого цвета на рубчатой каучуковой подошве, презрительный взгляд поверх магазинно одетых людей... А на моих плечах был кургузый пиджачок из Мосторга и темно-серая рубашка "смерть прачкам". Но в руке я сжимал номерок от гардероба, где висела тогда мне бывшая впору и заменявшая мне пальто мамина старенькая кожанка с дыркой от мопровского значка. Но МОПРа не было. Были стиляги: первые диссиденты - диссиденты одежды, мятежники танцплощадок, интернационалисты вещей, герои - родоначальники будущего вещизма. Дружинники с ними боролись при помощи ножниц, отхватывая слишком длинные, по мнению общественности, волосы, или после обмера портновским клеёнчатым сантиметром разрезая слишком узкие, по мнению общественности, брюки. Но стиляги в Колонном зале были суперстиляги. Информированные дружинники соблюдали дистанцию с ними. У подъезда стиляг поджидал катафалковый черный "ЗИМ". "В кок", - процедил один из подростков шофёру (так называли стиляги тогда коктейль-холл). И "ЗИМ" желтоглазый обдал кожанку мою грязью нового, только что наступившего сорок девятого года, и я ощутил не кожанкой моей, а кожей ввинченность мопровского значка. "Сын академика..." - раздался завистливый шёпот. Лестница покачнулась, как будто по её ступеням запрыгала эйзенштейновская коляска из "Броненосца "Потемкин" с развалившимся в ней стилягой. Через несколько лет был фельетон "Плесень" и состоялось историческое закрытие коктейль-холла, ибо коктейли были названы буржуазным ядом, и было непредставимо, что пустые бутылки пепси когда-нибудь станут обычной сдаваемой стеклотарой. Времена менялись. Ножницы дружинников разрезали слишком широкие, по мнению общественности, брюки, а сын академика Лёва из человека-антиплаката превратился в довольно способного художника-плакатиста. Он уже одевался на свои, а не папины деньги. Но мало-помалу иностранные шмотки перестали быть привилегией узкой касты. Каста расширилась, включая в себя сыновей мясников, зеленщиков и продавщиц молочных магазинов. Все трудней становилось "выделяться из масс", ибо массами овладело желание выделяться. Бывшие суперстиляги решили выделяться по-иному, создав микромир из длинноногих манекенщиц. Женились на них, разводились, меняли между собой, как некогда яркие галстуки, привезенные китобоями Одессы. Но у новых московских девочек, воспитанных на болгарских соках. ноги росли с катастрофической быстротой. Манекенное телосложение приняло массовый характер и манекенщицы-профессионалки бледнели на этом фоне. Лёва решил переменить фон. Лёва уехал в Израиль. Но в Тель-Авиве Лёве не показалось. Не показалось в Париже - художнику сложно выделяться в городе, где семьдесят тысяч художников, желающих выделяться. Я истратился с Лёвой случайно в Нью-Йорке и доме миллионера Питера Спрэйга, где тогда служил мажордомом бывший харьковский поэт Эдик, получишний это место блаюдаря протекции мажордомши-мулатки, которую вызвала мама, медленно умирающая в Луизиане. Эдик, по мнению эмигрантской общественности - чеховский гадкий мальчик, приготовляющий динамит под гостеприимной крышей капиталиста, тогда писал спою страшную, потрясающую исповедь эмигранта и комнатушке с портретами Че Гевары и полковника Кадаффи. Миллионер отсутствовал. Он улетел на "конкорде" в Англию на собственную фабрику автомобилей "Остин Мартин", и Эдик пил "Шато Мутон Ротшильд" 1935 года, если я не ошибаюсь, года собственного рождения, и заедал щами из кислой капусты, купленной в польской эмигрантской лавке на Лексингтон-авеню. Бывший одесский пианист, смущенно сказал, что он знает по работе мою маму, смахнув слезу, заиграл на "Бехштейне" "Хотят ли русские войны?" Бывший переводчик грузинских и азербайджанских поэтов ныне владелец галереи "неофициального русского искусства" и бывший московский сутенер, сочинивший роман "ЦДЛ" на единственном хорошо знакомым ему материале, занимались коомунальными выянюшками, кто из них "агент КГБ", в результате чего пустая бутылка ни в чём не повинной "Столичной" разбила ни в чём не повинное окно, выходящее во двор Курта Вальдхайма. А Лёва, пришедший по инерции судьбы с манекенщицей по кличке Козлик, бывшей женой Эдика, а ныне женой итальянского графа, молча разрывал руками ставшую импортной воблу на мятой "Нью-Йорк таймс", исполняющей роль "Вечерки". Лёва постарел. Он был одет магазинно, ибо в Нью-Йорке, чтобы стать диссидентом одежды, мало того, чтобы даже вообще не одеваться. Лёва теперь занимается сварочной скульптурой. Пальцы в ожогах что-то рисовали карандашиком на газете, жирной от воблы, может быть, собственную дорогу, которую Лёва не сумел нарисовать. Лёва поднял глаза с подглазными мешками, набитыми пылью скитаний, и вдруг спросил совсем по-московски, вернее по-улицегорьковски: "Старичок, только без трёпа, как ты думаешь, будет война?» |
| <<< | Содержание 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Эпилог | >>> |
