"Дора Франко" - содержание: | <<< | 2 | >>> |
В шестьдесят восьмом – полумертвым, угорелым я был, как в дыму. Мне хотелось дать всем по мордам, да и в морду – себе самому. В шестьдесят восьмом все запуталось, все событиями смело. Не впадал перед властью в запуганность – испугался себя самого. Так я жил, будто жизнь свою сузил в ней, единственной, но моей, в сам собою завязанный узел трех единственных сразу любвей. Трех любимых я бросил всех вместе и, расставшись, недоцеловал. Все любови единственны, если за обвалом идет обвал. Я всегда жизнь любил упоительно, но дышать больше нечем, когда все горит и в любви, и в политике, а пойдешь по воде – и вода. И тогда за границу я выпросился, оказавшись в осаде огня, будто я из пожара выбросился, пожирающего меня. Был я руганый переруганный. Смерть приглядывалась крюком, но рука протянулась Нерудина, в Чили выдернула прямиком. Как читал я стихи вместе с Пабло! Это было – дуэт двух музык, и впадал, словно Волга, так плавно в их испанский мой русский язык. Двупоэтие было красивое, и Альенде – еще кандидат – повторял, как студенты, грассируя: «В граде Харькове – град, град…» Ну а после – не на небеса еще – пригласили меня в Боготу, в потрясающую и ужасающую красоту, нищету, наготу. Я летел через Монтевидео, и мне снились недобрые сны. Было, кажется, плохо дело и в Москве, и у Пражской весны. Для наивного социалиста при всемирнейшем дележе было страшно, что дело нечисто Ну а рук не отмоешь уже. И чем больше ханжили обманно, я не верил в муру всех гуру: вдруг из нищенского кармана танки выкатят сквозь дыру? Никакого не может быть «изма», выносимого до конца, если даже подобье изгнано человеческого лица. Пригласили меня «ничевоки». Сам Гонсало Аранго , их вождь, меня обнял: «Поэт, ну чего ты? Ждет тебя здесь то, что ты ждешь». Я подумал: «Звучит как заманка» – и спросил будто со стороны: «Что же ждет меня?» – «Дора Франко. Друг для друга вы рождены». Симпатичный был парень Гонсало, но душа моя за?долго до от сосватыванья ускользала даже, помню, с Брижитой Бардо. И парижские комсомольцы из журнала гошистов «Кларте» не сумели напялить нам кольца – пальцы, видимо, были не те. А не то бы я, на? смех вселенной, не оставшись поэтом никак, ее кошек, собачек над Сеной лишь прогуливал на поводках. Но вернемся в Колумбию, в пальмы, куда сам, как не знаю, попал и сибирским поэтом опальным с «ничевоками» выступал. С Че Геварой бунтарские майки в парке буйно алели, как маки, и на сцену, как на пьедестал, мы с Гонсало в двух разных калибрах вышли, будто медведь и колибри, как он в книге потом написал. В парке на безбилетном концерте, хоть и не было благостных дам, было тихо сначала, как в церкви, но прошел ропоток по рядам. Подержались мятежники в рамках, но потом как с цепи сорвались. «Дора Франко пришла! Дора Франко!» – и шмальнула ракетница ввысь. Иронически благоговейно враз обрушилось: «Viva la reina!» , но восторг был завистлив, нечист: был в нем и ядовитенький свист. Кто то в ход запустил старый способ превращать все вопросы в плевки: «Дора, сколько тебе дал твой спонсор на твои золотые чулки?» Но ни ног, ни чулок со сцены и деталей других, что бесценны, я не видел в толпе все равно, а лицо я ловил по кусочкам, по оттянутым серьгами мочкам, глаз и губ колдовским уголочкам, но лицо не собралось в одно. Лишь величественно, лебедино промелькнувшая издалека свист и хлопанье победила усмиряющая рука. И, под рифмы плакаты вздымая, столько вдруг молодых че гевар, аплодируя, спрыгнули с маек на земной покачнувшийся шар. Кровь взыграла во мне ошарашинками, ведь соски колумбийских девчат, как Аронов писал, карандашиками, поднимая их майки, торчат. Ну а после случилось, наверно, то, что Маркес наворожил, – я зашел в развалюшку таверну, словно был в Боготе старожил. И как будто мне песню пропели где то ангелы в небесах, я пошел на зеленый пропеллер изумрудной петрушки в зубах. И сидевшая там незнакомка, за себя чей то слушая тост, той петрушкой так хрумкала громко, и глаза надвигались огромно, ну а я им в ответ неуемно вцеловался в зелененький хвост. Я, с петрушкой шутя, заигрался, и, как будто бы в крошечный храм, я по ней, горьковатой, добрался к сладко влажным отважным губам. И нырнул я глазами в два глаза, так и полных соблазном по край, где ни в чем я не видел отказа, кроме только приказа: ныряй! И меня, не убив беспричинно, не понявшие, как поступать, с ней меня отпустили мужчины, а их было не меньше чем пять. И, когда я проснулся с ней утром, она будто ребенок спала как в плывущем суденышке утлом, а куда? Да в была не была. Не бывает любовь чужестранкой. Я спросил: «Как же имя твое?» – и услышал: «Я Дора Франко» от еще полуспящей ее. Мы любили три дня и три ночи. Я был ею – она была мной. В сумасшественном непорочье «Камасутра» казалась смешной. Мое тело ее так хотело, став как будто душой во плоти, и, как в пропасть, на дно полетело глаз, безмолвно сказавших: лети! В день четвертый, по коридору в туалет заглянув босиком, босиком я увидел и Дору, ногу брившую с легким пушком. А нога была нежной, прекрасной, притягательной, чуть смугла, ну а бритва не безопасной, а складной и старинной была. Дора с ужасом откровенным не успела прикрыть свою грудь, попытавшись по веточкам венам от позора себя полоснуть. Я успел вырвать все таки бритву и устами уста разлепил, а она бормотала молитву, чтобы я ее не разлюбил. И плескались мы, весело мылясь, в узкой ванне, где не разойтись, и так празднично помирились, будто взмыли в небесную высь. Оба стали как будто младенцами в той купели в предутренний час, так что крыльями, как полотенцами, обтирали все ангелы нас. Мы любили свободно и равно, будто нет ни вражды, ни войны. Как сказал мне Гонсало Аранго: «Друг для друга вы рождены». |