Роман "Ягодные места" Эпилог 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 Пролог
15
Игоря Селезнева угнетали лица пассажиров общественного транспорта. Особенно утром, когда люди едут на работу. Особенно вечером, когда люди возвращаются с работы.
«Стадо неудачников, — думал он, с холодной наблюдательностью инопланетянина скользя взглядом по усталым лицам своих соотечественников. — Все их дни похожи один на другой, как электросчетчики в квартирах. Челночная жизнь между хомутом и стойлом… Вот, скажем, ты, сидящий напротив меня в вагоне метро замороченный учрежденец, из-под задравшихся штанин которого выглядывают кальсонные тесемки… Что ты водрузил на свои пузырящиеся колени чемоданчик «дипломат» венгерского происхождения с выгравированной табличкой «Дорогому Илье Ивановичу в день пятидесятилетия от благодарных сослуживцев», имея при этом такой важный вид, будто внутри этого «дипломата» спрессованные пачки швейцарских франков? Я-то замечаю, что сквозь щель никак не сумевшего закрыться наглухо «дипломата» капает на пол вагона перевернувшаяся ряженка или кефир, и опытным взглядом рентгенолога вижу рядом с ней круг полтавской колбасы да пару плавленых сырков. Вот и вся тайна твоего «дипломата». Вот и все, чего ты добился… А ты, продавщица галантерейного магазина или учетчица с фабрики жестяных наконечников для шнурков, вцепившаяся в металлические перекладины вагона метро толстенькими пальчиками с ноготками, на которых с дешевым шиком какого-нибудь орехово-борисовского салона красоты набросаны золотые блестки маникюра! Неужели ты сможешь утаить, в результате каких интриг, хитростей, изворачиваний тобой добыто все, что на тебе, — и твой чудовищный голубоватый парик с проседью, вывезенный из дешевенькой гонконговской лавчонки торгфлотовским моряком, и твоя белая нейлоновая блузка, схимиченная японцами из опилок якутских лиственниц, сквозь которую неумолимо просвечивает бюстгальтер зловеще огуречного цвета, и твои туфли из красной клеенки на фальшивой пробковой подошве, сотворенные не сдающимися отсутствию кожсырья армянскими мудрыми руками в розовых туфовых переулках Еревана? Как тебя выдает игрушечное бритвенное лезвие «Жиллет» сухумского производства, болтающееся на слишком оранжевой, для того чтобы быть золотой, шейной цепочке с крестиком — неизвестно почему католическим; целлофановая фирменная сумка «Винстон», где при взгляде сверху видны всего-навсего пачка болгарских сигарет «Опал» и та же ряженка, те же плавленые сырки. Как ты жаждешь вырваться из своей девяносторублевой зарплаты, из коммунальной кухни, пропахшей жареным хеком. Но твоя слишком заметная штопка на левом чулке — сдача еще не завоеванных позиций. Для вас, пассажиры общественного транспорта, субботы — это субботники во имя бесконечных озеленений. Воскресенья — походы стадами по грибы в лес, заваленный консервными банками из-под сайры, или в тот же лес, приблагороженный снегом, чтобы вывести лыжными палками на сугробах «Вася + Катя = любовь». Пожиратели мороженого мяса. Глотатели портвейнов. Покупатели устрашающих черных сатиновых трусов и галстуков-самовязов. Созерцатели «Голубого огонька» и «Ну, заяц, погоди…». Вы слишком слабы, чтобы вырваться из ежедневного болота…»
Так или примерно так думал Игорь Селезнев, оказавшийся в студенческий, переходный период своей жизни перед лицом пассажиров общественного транспорта. Игорь Селезнев не мог даже представить, что он не вырвется. Под словом «вырваться» он отнюдь не подразумевал драпануть на Запад, как некоторые. Он хотел «вырваться» внутри. Проникновение в международные сферы для него было лишь средством самоутверждения в сферах отечественных. Получать удовольствие от преимуществ приятней там, где они заметней. «Мерседес» на Ордынке смотрится куда заманчивее, чем на Елисейских полях, — там «мерседесов» навалом. Никого не удивишь, если прошвырнешься в американских шмотках по Бродвею. Шведские динамики «Танберг» как бы приобретают некую утонченность звука на Кутузовском проспекте. Игорю Селезневу нравился особый иностранный запах, царивший в холлах таких гостиниц, как «Националь», «Метрополь», «Интурист», — запах духов и сигар, недоступных пассажирам общественного транспорта. Иногда Игорю Селезневу казалось, что именно этот запах придавал иностранцам такую самоуверенность жестов, как будто они были хозяевами этой страны, а не ее обитатели. За границу он хотел ездить только затем, чтобы возвращаться окруженным таким же запахом, создающим невидимую стену между ним, Игорем Селезневым, и пассажирами общественного транспорта. Для этого он был готов на все, логически установив прямую взаимосвязь накопления общественного и экономического капитала в социалистических условиях. Аморализм добычи привилегий любой ценой его не пугал. Игорь Селезнев считал, что он имеет на это право в отличие от пожизненно обреченных на общественный транспорт пассажиров, с которыми по временной необходимости ему приходилось телесно соприкасаться в роковые часы «пик», физически ощущая возмущение от фатальной прижатости своего полноценного английского кашемирового пиджака, раздобытого матерью, к какому-нибудь ивановскому «трико», или от грубого наступания ужасающих бежевых скороходовских сандалет на мягкую, почти перчаточную кожу своих итальянских мокасин. Пассажиры общественного транспорта, все без исключения, казались Игорю Селезневу несчастными людьми, а если они улыбались или смеялись, то это, по его мнению, было только от непонимания ими своей несчастности, что делало их еще более несчастными в его глазах. Игорь Селезнев даже не догадывался о том, что многие из этих людей любят свою работу и тех близких, к которым они возвращаются после этой работы, что внутри этих людей не только усталость, заметная с первого взгляда, но и незаметные ему радости, надежды и мысли о самих себе и всем человечестве, большую часть которого и представляли именно они, пассажиры общественного транспорта. Они были заняты, и у них не было времени не любить Игоря Селезнева. Но если бы кто-то из них повнимательнее вгляделся в его глаза, то уловил бы в них металлический отблеск, свойственный взгляду наблюдающего врага. Игорь Селезнев тоже был занят, но тем не менее находил время не любить людей. Он не любил плохо одетых. Усталых. Больных. Старых. Некрасивых. Неловких. Застенчивых. Грустных. Они мешали его энергичному продвижению. Они раздражали его визуальное восприятие мира. Впрочем, если бы он покопался в себе, то все-таки нашел бы, что они нужны ему, как фон, на котором должен выделяться он — безукоризненно одетый, всегда готовый бороться за себя, здоровый, молодой, красивый, ловкий, беззастенчивый, не разрешающий себе такой роскоши бедных, как грусть, — Игорь Селезнев.
Помимо пассажиров общественного транспорта его многое угнетало в этой жизни, казавшейся ему слишком несовершенной для него, Игоря Селезнева. То, что она была несовершенна и для других, его не интересовало. Совершенствовать жизнь сразу для всех, по его представлениям, было не нужно, да и невозможно. А вот для себя — и нужно, и возможно. Правда, возможности ограниченны, но их надо уметь расширять и даже изобретать. О том, хороший он или плохой, Игорь Селезнев никогда не думал. Слово «сильный» он ставил выше слова «хороший». У сильного, по его мнению, было право быть любым. Поэтому его не слишком задело, когда в деревне Кривцов назвал его «подонок». Но однажды он услышал это и от собственного отца.
Это был редкий случай, когда они говорили друг с другом без присутствия матери, не дававшей в обиду своего единственного выпестованного ею сына. Мать даже и не подозревала, как глубоко он ее презирал за безвкусную назойливость ее любви. В своем сыне она видела воплощение того идеала мужчины, от которого был так далек ее муж, по ее мнению, слишком неотесанный, простодушный, неисправимо не понимавший границу между ним, директором завода, и одноруким вахтером Васюткиным, с которым он, к ее отчаянью, не перестал дружить с фронтовых лет. Этот Васюткин был главным предметом социальной ненависти бывшей директорской секретарши хотя бы потому, что являлся неистребимым напоминанием о том, что ее муж не всегда был директором завода. Как она ни старалась, на Селезневе-старшем «все плохо сидело». Приходилось бесконечно перешивать, а ей это стоило немалых нервов, потому что мужа было почти невозможно затащить в ателье. На Селезневе-младшем все сидело как влитое. Селезнев-старший до сих пор не избавился от ужасной, по ее мнению, привычки курить «Беломорканал». Селезнев-младший курил только американские сигареты. Селезнев-старший никак не мог выучить ни одной фразы из русско-английского разговорника. Селезнев-младший блестяще говорил по-английски и неплохо по-французски. Селезнев-старший не занимался никаким спортом. Селезнев-младший играл в теннис, катался на горных и водных лыжах, занимался фигурным катанием и каратэ. Селезнев-старший бесконечно перечитывал одну и ту же книгу — «Война и мир». Селезнев-младший читал «Тропик Рака» Генри Миллера в подлиннике. Своим сыном Селезнева как бы брала реванш за простонародность мужа.
«Ты помешался на своей продукции. А вот мой сын — это моя продукция…» — как-то гордо сказала Селезнева мужу. «Да, к сожалению, твоя…» — невесело признал Селезнев-старший. Он уже давно не любил жену, а может быть, не любил никогда, но был настолько измотан, что у него не было сил разводиться.
Перед отъездом сына в Москву на вступительные экзамены Селезнев-старший вошел в комнату сына, когда тот уже лежал в постели, читая биографию Черчилля. Селезнев-старший был в шелковой пижаме, расписанной пальмами и обезьянами, тайно им ненавидимой, и в простеньких черных шлепанцах на войлочной подошве, которые он твердо отстоял от многих попыток жены, не раз пытавшейся выбросить их и всучить ему взамен голландские сабо, грохочущие, как танки.
От Селезнева-старшего сейчас пахло водкой, хлопнутой им с устатку после работы в вахтерском закутке Васюткина. Селезнев-старший, споткнувшись о гантели, разгреб рукой валявшиеся на тахте пластинки и, высвободив для себя кусочек жизненного пространства где-то между Элвисом Пресли и новинкой — первой долгоиграющей «Хвостатых», сел, опустив тяжелые веснушчатые руки так, что они почти касались ковра с перуанской ламой.
— Твоя мать заставила меня позвонить ректору в Москву, попросить за тебя. Я его знаю по фронту. Мы были в одном взводе — Васюткин, он и я… Я позвонил, хотя мне и было это противно. Я стал трусом. Я боюсь скандалов твоей матери…
— Я не ответствен за материнскую сыноустроительную дрожь… — ответил Селезнев-младший, закладывая биографию Черчилля паркеровской ручкой. — Меня примут и без твоей помощи. И без помощи гегемона на вахте.
— Да, тебя, наверное, примут, — изучающе глядел на сына Селезнев-старший. — Золотая медаль… Прекрасная характеристика. По части отца тоже все в порядке. Активный общественник. Говорят, ты делаешь блестящие доклады о международном положении, разоблачающие капитализм… Оксфордское произношение… Ты умеешь понравиться кому надо когда надо. А вот мне ты не сумел понравиться. Мне, твоему отцу…
— Я и не старался… — пожал плечами Селезнев-младший. — Отцы и дети… Вечная проблема… Ты мне тоже во многом не нравишься… Ты устарел…
— Может быть… Не забывай, что когда-нибудь устареешь и ты… Впрочем, я пришел к тебе не для поучений. Боюсь, что поздно. У меня к тебе просьба — редкий в нашей, так сказать, общей жизни случай. Ты летишь в Москву завтра утром, не так ли? Не сможешь ли кое-что захватить с собой?
— Что? — поморщился Селезнев-младший, заранее заскучав.
Селезнев-старший поднялся с тахты, прошлепал к себе и вернулся, неся нечто, при виде чего Селезнев-младший вздрогнул и его всего перекорежило от чувства брезгливости, страха и возмущения. То, что он увидел, было выше его, как он считал, «толерантного» отношения к отцу. Селезнев-старший принес кожано-никелированную руку с болтающимися расстегнутыми ремешками, причем держал ее как что-то свойское, дружеское, будто она, эта рука, была живой и теплой.
— Это протез Васюткина… У него что-то не ладится с шарнирами. Заедает. А вообще протез замечательный, — не замечая ужаса на лице сына, бормотал Селезнев-старший, углубившись в механизм кожано-никелированной руки. — Мы так и эдак колдовали вместе с Васюткиным, но не разобрались, что к чему. Может быть, чепушинка — какой-нибудь винтик надо расслабить или, наоборот, подкрутить… Хитрая штуковина… Ленинградские протезисты отказались чинить — отдавайте, говорят, в Москву, на фабрику-изготовитель — там или починят, или заменят. В общем, захвати протез с собой, отнеси на фабрику, квитанцию и адрес я тебе дам. Много времени это не займет. А потом дашь проводнику, он протез в Ленинград доставит, а мне позвонишь и сообщишь номер поезда и вагона, я встречу.
Пока Селезнев-старший все это бормотал, перед Селезневым-младшим проходили чудовищные по унизительности картины: он сдает в аэропорту свой красно-синий американский чемодан «Ларк» на молнии с закодированным замком и что-то лепечет о ручной клади, заливаясь краской. Держа в руках неудобный, задевающий всех вокруг бумажный сверток, перехваченный бечевкой, он идет к контрольному пункту воздушной безопасности, контролерша бесцеремонно надрывает сверток, и оттуда зловеще высовывается черная перчатка. Изумленно-любопытные взгляды, хихиканья, шуточки — как все это унизительно, как это все недостойно его, Игоря Селезнева, летящего в свое блистательное будущее почему-то с чьей-то кожано-никелированной рукой. Затем он, потупясь, входит в салон самолета и торопливо заталкивает сверток на верхнюю полку, прикрыв его своим светло-кофейным макси-плащом копенгагенского производства. Но неумолимая стюардесса замечает его трюк, возвращает ему сверток, ошарашенно увидев сквозь прорванную бумагу все ту же проклятую черную руку. Он пытается засунуть этот сверток под сиденье, но не тут-то было. Выхода нет, и ему в течение всего полета приходится держать сверток, откуда так и лезут суставы, шарниры, ремешки под насмешливым взглядом загорелой соседки, высокомерно поставившей у своих обтянутых кремовой ослепительной юбкой колен сумку «Адидас» с торчащими оттуда двумя ракетками «Шлезингер». И это вместо того, чтобы небрежно поболтать с ней о Крис Эверт, о Борке, о преимуществах удара двумя руками у сетки, а заодно взять телефон, договорившись о том, как бы обновить желто-фосфорные мячи «Данлоп», ждущие своего звездного часа в серебристом жестяном цилиндре, летящем в Москву на дне его чемодана «Ларк». Протез Васюткина, как пограничный столб, отделил его, Игоря Селезнева, от мелодичного звона теннисных мячей, от запаха духов «Мицуко», веющего слева… А потом Игорь Селезнев представил свой визит на фабрику-изготовитель, стояние в очереди вместе с инвалидами, пахнущими пивом и копченым лещом, жалкое разворачивание протеза, сование квитанции наглой приемщице со стекляшками под рубин в мясистых мочках, упрашивание проводника «Красной стрелы» передать этот сверток в Ленинграде…
— Я не понимаю, какая связь между мной и протезом Васюткина? — передернулся Селезнев-младший. — Почему я должен всем этим заниматься?
— Какая связь? — медленно переспросил Селезнев-старший. — Да хотя бы такая, что без таких, как Васюткин, тебя бы не было. Не было бы ни твоей золотой медали, ни твоего английского, ни твоего тенниса… Я знал, что откажешься. Но все-таки тайком надеялся. Не получилось… Это не проблема отцов-детей, как ты говоришь. Дело не в поколениях… У тебя другое классовое самосознание.
— Ветхие категории… Ну и к какому же классу я принадлежу, по-твоему? — усмехнулся Селезнев-младший.
— К самому отвратительному — к классу карьеристов.
— Но ты же сам сделал карьеру по сравнению, скажем, с Васюткиным, — усмехнулся Селезнев-младший.
— Я делал не карьеру, а жизнь. Но не для себя, а для других… — ожесточенно отрубил Селезнев-старший.
— Ну, для себя немножко тоже… — съязвил Селезнев-младший.
— Плохо я ее сделал для себя… Плохо… И для других не так, как мне бы хотелось… — вдруг сгорбился Селезнев-старший, почувствовав неимоверную усталость, накопившуюся за столькие годы от бесконечных недосыпов, нахлобучек, собраний, телефонных звонков. За его плечами выросли тени, которые всегда жили внутри него и временами выходили изнутри и неотвратимо обступали: комсомолочки первых пятилеток в красных косынках и с мопровскими значками и он, юный комсорг, требующий исключения одной из них за недостойный пролетарских рук маникюр; Киров, выступающий перед молодыми рабочими Ленинграда и неожиданно обратившийся с вопросом к нему с трибуны, неизвестно почему выбрав глазами в зале именно его: «А вот вы, товарищ, как вы считаете, что важнее — культура или социализм?» Комсорг Селезнев, вспотев от волнения, решительно выкрикнул: «Социализм, товарищ Киров». А Киров вдруг незлобиво расхохотался: «Ну вот еще один пример такого отношения к культуре, о котором я только что говорил… Да разве возможен социализм без культуры? Разве вы, товарищ, можете себе представить Маркса, не уступающего место женщине в трамвае, или Ленина, рассказывающего дешевый анекдот?» Киров… Косарев… Тухачевский… Он их еще застал. Все они стали далекими тенями, как и он сам, тогдашний… Стала тенью старая питерская гвардия большевиков, в глазах которых отсвечивали костры Смольного. А внутри Селезнева-младшего не было ни этих, ни других теней, он не впустил их в себя, ибо они только мешали бы ему, как толпа пассажиров общественного транспорта. Единственная тень, которую он позволял себе видеть, была отбрасываемая на земной шар гигантская тень его самого, будущего Игоря Селезнева, свободного от памяти его отца и памяти всех предыдущих поколений.
— Но если ты не сумел сделать свою собственную жизнь, чему ты можешь научить меня? — жестко спросил Селезнев-младший.
— Никакой отец не может научить своего сына быть гениальным. Этому не учат. Но если отец не подлец, он, по крайней мере, может научить своего сына не быть подлецом. Я не смог. Я упустил тебя. Занятость не оправдание. Главной занятостью взрослых должны быть дети.
— Какие у тебя основания считать меня подлецом?
— Ты страшнее, чем подлец с прошлым. Ты подлец с будущим.
— А ты боишься, что светлое будущее, которое ты строишь, будет принадлежать подлецам?
— Нет. Слава богу, не все в твоем поколении такие, как ты. В твоей школе есть и прекрасные ребята — Лачугин, Кривцов. На таких можно оставлять страну. А вот на таких, как ты, — страшно.
— Что же во мне такого страшного?
— Страшное то, что такой, как ты, родился в социализме. Капитализм я знаю плохо, но все же побывал кое-где. Карьеризм там не считается постыдным. Наоборот — карьеризм поощряется, рекламируется, возводится в добродетель. Я читал книгу Форда «Моя жизнь». Главная идея его карьеры — сама карьера, и больше ничего. Но ведь мы живем в социализме. Социализм как идея ставит нравственность выше карьеры…
— Это только как идея… А как реальность?
— У реальности много лиц. Одно из них — твое. Наши карьеристы лицемернее, чем капиталистические. Для того, чтобы делать карьеру, тебе нужно казаться нравственным. Если тебя спросят на экзаменах, зачем ты поступаешь в институт, ты, конечно, не скажешь: «Чтобы делать карьеру». Американец, например, не постесняется. А ты подложишь нравственную подкладку. Ты заклеймишь международную реакцию. Ты назовешь Черчилля матерым врагом. Ты к месту процитируешь Литвинова или Майского. А ведь между ними и тобой — моральная пропасть. У них были идеалы. Но ты неглуп. Ты соображаешь, что иметь идеалы невыгодно. Это предполагает борьбу за них. Но ты понимаешь, что выгодно притворяться тем, у кого есть идеалы. Ты знаешь правила игры. Неужели ты добьешься того, что будешь говорить от имени народа, который ты презираешь, от имени Васюткина, чей протез тебе кажется несовместимым с твоей элегантностью? Карьеристы — это самый антинародный класс. Ты изволил меня спросить, что тебя связывает с протезом Васюткина? А что тебя связывает с Пушкиным, с Львом Толстым?
— Опять Лев Толстой…
— Да, опять Лев Толстой. Всегда Лев Толстой… А что тебя связывает с теми солдатами, которые гибли за тебя в Великую Отечественную? Кто ты? Ты догадываешься, в какой стране ты родился? Что ты знаешь о ней? Почему тебе наплевать на нее? Ведь не родился же ты таким… Тебя что-то таким сделало… Что? Не могу найти ответа. А если б нашел, сделал бы все, чтобы уничтожить это «что-то»… — твердо говорил Селезнев-старший, жестко. Но, вслушиваясь в собственные слова, он растерянно думал: «Боже мой, а ведь это мой сын… Мой сын — значит, моя вина… Он почти не слушает меня. Может быть, это не те слова? Может быть, мы научились побеждать, строить, но еще не научились находить те единственные слова, которые помогли бы нам не упустить наших детей?» — У меня было голодное детство. Оно меня выковало. Мне ничего не страшно. Но ты жил лучше, а стал от этого хуже.
— У нас другие запросы… Наше поколение переросло рамки ваших потребностей. Это диалектика, — ответил Селезнев-младший.
— Но нельзя перерасти рамки совести… Ты уже бюрократ… Ты потенциальный бюрократ. Но, конечно, нового, усовершенствованного типа. Ведь карьеризм — это единственная идеология бюрократии. Вернее, креслеология. А формы кресла могут быть самыми ультрамодерными, — это дела не меняет… Раньше бюрократы были другими, более примитивными. Я ненавидел этих тупиц в габардиновых плащах и велюровых шляпах, совавших носы в производство, в котором они ни бельмеса не петрили. Когда меня выдвинули и засунули с головой в бумажное болото, я испугался: вдруг стану таким же, как они? Вроде не стал, хотя до сих пор побаиваюсь. Но сейчас вместе с технологией и бюрократия модернизировалась. Она не такая провинциальная, как раньше. Подучилась. Подприоделась. Подглобалилась. Подциничилась… Ты еще, чего доброго, вступишь в партию, основатели которой делали все, чтобы очистить ее от карьеристов. Видел бы тебя Ленин! Я желаю тебе беды. Большой беды. Чтобы она ударила тебя мордой о землю, которой ты не знаешь и знать не хочешь. Может быть, в тебе что-нибудь прояснится…
«До чего я дошел, — думал Селезнев-старший. — Я желаю беды собственному сыну. Сваливаю, значит, его воспитание с себя — на беду? Неужели она — единственная учительница? Кричу на него, обвиняю. Кричащий учитель — это никуда не годится… Надо искать другие аргументы, кроме крика и обвинений. Какие?»
За Селезневым-старшим тяжко захлопнулась дверь, так что открепился висящий на ней с внутренней стороны портрет Ринго Стара. Селезнев-младший, ползая по полу, стал искать в мягких дебрях ковра с перуанской ламой кнопку, укололся о нее и вдруг застыл, забыв, зачем эту кнопку искал, охваченный редким для него чувством одиночества и страха. Селезнев-младший испытал это чувство, когда ранней весной в прошлом году их класс ездил на экскурсию в Калугу и он, Селезнев, оказался отодвинутым на второй план даже в глазах своего окруженья тенью невидимого великого человека. Задрав головы, школьники стояли на берегу реки перед огромной настоящей ракетой, чье белое тело рвалось с красных опорных конструкций в голубую втягивающую бесконечность, пересыпанную клочьями облаков. И вдруг раздалось потрескивание, переходящее в еще легкий, но уже нарастающий грохот, как будто тайные реактивные силы начали просыпаться в ракете. Школьники замерли, словно ожидая, что сейчас произойдет чудо и ракета взлетит. Но это был обман слуха. Потрескивание и грохот шли снизу, с реки. Школьники побежали туда, проваливаясь в рыхлом ноздреватом снегу, и застыли перед удивительным зрелищем рождения трещин в только что цельной громаде льда, покрытого цепочками человеческих следов, санными и лыжными полосками. Это еще не было настоящим грозным ледоходом, когда одна льдина громоздится на другую, подминая ее под себя. Но лед раскалывался на глазах, и чья-то забытая лыжная палка вдруг очутилась своим заостренным металлическим наконечником с алюминиевым кружком, оплетенным сыромятными ремешками, на одной льдине, а ее ручка с ременной петлей — на другой, как бы сцепляя две льдины над черным прогалом все увеличивающегося разлома. Только что Селезнев-младший, глядя на ракету и мучительно стараясь снова быть замеченным другими, думал: смог ли бы он выдержать год или полгода в космосе — и решил, что смог бы. Но возможность доказать свое мужество в космосе была далека, и Селезнев-младший, скинув куртку на руки кому-то из своего снова прикованного к нему глазами окружения, прыгнул на лед, как будто на спор, хотя никакого спора ни с кем не было, и пошел вперед, радостно слыша подгоняющее его отчаянное кудахтанье классной руководительницы: «Come back, Igor! Come back!»
Она и паниковала по-английски. Лед, припаянный к берегу, был еще крепок, и Селезнев-младший шел по нему осторожно, но уверенно. Он снова был в центре внимания. Но береговой припай кончался. Под ногами было уже не похрустывание, а похлюпывание. Перед глазами чернели сплошные разводы, полыньи. Лед под ногами перестал быть прочным, начинал жить жизнью, зависимой лишь от воли весенней воды, и медленно двигался. Сначала трещины можно было легко переступать, но потом пришлось перепрыгивать. Прыгать было страшно, потому что нельзя было предугадать, выдержит ли следующая льдина. После одного из прыжков Селезнев поскользнулся — ботинок его, проелозив по крошащемуся краю, набрал воды, но Селезневу удалось удержаться, и он пополз, обламывая ногти об лед. Селезнев огляделся и увидел на покинутом им берегу черные, ставшие маленькими фигурки, размахивающие руками, а над ними тоже уменьшившуюся от расстояния, но все еще огромную ослепительную ракету, на боках которой играло весеннее солнце. Только унизительное сознание того, что зрители на берегу видят его ползущим, подняло Селезнева на ноги. Возвращаться было невозможно и потому, что на него смотрели, и потому, что льдина, с которой он только что спрыгнул, отделилась от льдины, на которой он оказался, не по прыжку широким черным пространством воды с белым кружащимся крошевом. Селезнев успел ухватить проплывавшую мимо лыжную палку и, прощупывая ею лед, пошел к другому берегу. Но палка обманула его, и он, прыгнув на место, казалось ею проверенное, провалился, теперь уже по пояс, и еле выкарабкался. Льдины вокруг него начали набирать ход и сталкиваться друг с другом, ломаясь уже на совсем мелкие куски, на которые было невозможно ступить. Тогда, собрав всю силу своего натренированного спортом тела, Селезнев-младший бросился бежать, прыгая с обломка на обломок. Когда Селезнев выбрался на твердый береговой припай, он и тогда не перестал бежать, пока не упал с разбега в снег, под которым была твердость. Он запустил руки поглубже в снег, нащупал мерзлую, но уже чуть подтаявшую глину и, дрожа от озноба и не отпускавшего его чувства страха и одиночества, измазал себе лицо глиной, словно стараясь убедиться, что это и вправду земля… Его била неостановимая дрожь и сверлила мысль о бессмысленности того, что он сделал, ведь он никого не спасал, а только хотел быть не как все, выделиться во что бы то ни стало, приковать к себе восхищенные и ужасающиеся взгляды…
И такое же чувство собственной бессмысленности, собственного одиночества и страха, но только без спасительной измазанности землей, возникло в Селезневе-младшем после того, как захлопнулась дверь за отцом. Но не было зрителей, которые своими взглядами помогли бы Селезневу младшему подняться на ноги, когда он унизительно, как по льду, ползал по ковру с перуанской ламой, пытаясь найти вновь выроненную кнопку, чтобы закрепить болтавшийся на двери портрет Ринго Стара. Селезнев-младший поддерживал лидерство в глазах своего окружения тем, что он ни перед кем не преклонялся, никого не уважал, никого не любил. Но у Селезнева-младшего была одна тайна, которую он тщательно скрывал от своего окружения и даже от самого себя. Эта тайна заключалась в том, что, презирая выпестовавшую его мать, он мучительно любил своего отца, но никогда не давал понять этого ни отцу, ни кому-то еще. Он любил отца изломанно, ревностно, со спрятанной в глубине завистью к вере отца в то, во что не верит он, его сын. И он не мог простить отцу этого его превосходства.
А Селезнев-старший, выйдя из комнаты сына, прижимал к себе кожано-никелированную руку Васюткина и оглядывался, где бы ее пристроить. Он натыкался на бронзовые дверные ручки — знаменитую финскую «скобянку», на югославские вельветовые диваны, на индийский бамбуковый бар, на шведские светильники с непрерывно меняющимися красками. Шкафы были набиты шмотками, представлявшими собой тряпичную географию земного шара. Для руки Васюткина не было места. Селезнев-старший не пошел в спальню начала девятнадцатого века, откуда доносилось посапывание жены, а прикорнул у себя в кабинете на диване, продолжая прижимать к груди руку Васюткина, как будто опасаясь, что ее у него отберут и выбросят из этой чужой ему квартиры.
Роман "Ягодные места" Эпилог 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 Пролог
