Роман "Ягодные места" Эпилог 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 Пролог
3
Прошлое лето в ягодных местах выпало знойное.
Ветра подолгу совсем не было, словно его солнце съело. Не слышно было ни гудения таежных стволов, ни поерзывания ветвей, ни легкого вершинного шума. Безветрие так сузило звуковое пространство, что, когда в Шелапутинках лаяли собаки, изнемогавший от жары Чарли-волкодав Ивана Кузьмича Беломестных начинал лениво перебрехиваться с ними с Белой Заимки.
— Давненько таки жары не выпадали, — говорил Иван Кузьмич, крепкой сибирской кости старик с молодыми цыганскими глазами, посылая единственное живое существо при нем, кроме Чарли, дочь Ксюту, в подпол за брусничным соком.
Ксюта брала жбан, поднимала за железное, еще дедовское кольцо дверь подпола, спускалась в сладостно пахнущий полумрак. Ей ничего не нужно было видеть, все она знала на ощупь где мешки с картошкой, где огурцы и квашеная капуста, где лагушок с солеными хайрюзами, где голубичное и земляничное варенье, где крынки с вечерошним, а где с утрешним молоком.
Мать, еще молодая, в платье с высоким белым кружевным воротничком, глядела с лиловатой фотографии, прижавшись к плечу чубатого бравоусого солдата с Георгиевским крестом. Мало что от того парня, кроме цыганских глаз, осталось в лице Ивана Кузьмича, отягощенном нелегким, почти восьмидесятилетним, опытом. А от матери не сохранилось никаких более поздних фотографий, и потому по сравнению с Иваном Кузьмичом она была наделена вечной молодостью в лиловатой дымке. Но, глядя со стены, молодая, оттого что умершая, мать словно не замечала постарения Ивана Кузьмича и, казалось, была довольна тем, что ее муж и дочь так хорошо и спокойно сидят рядом в чистой, ухоженной, как при ней, избе.
Ксюта и отец никогда не садились за стол рядом, а располагались на двух его разных концах, разделенные деревянным, чисто вышорканным поскрипывающим пространством. Это давало Ксюте радостную возможность то и дело уважительно вставать и подливать отцу сок из жбана, стоявшего посередине стола, а отцу еще более радостную возможность следить издали за ее заботливыми, легкими движениями, как будто он видел свою не отобранную смертью жену.
Ксюта была у Ивана Кузьмича дочка поздняя, послевоенная.
Трое сыновей полегли в сорок первом году под Москвой в сибирской дивизии. Ивана Кузьмича пожалела и вторая война, хотя он ее потянул не на молодом порыве. Когда вернулся домой в сорок пятом, добавив к «Георгию» десяток медалей, и в их числе «За взятие Берлина», ему уже было за полсотни. Во время войны Иван Кузьмич себя держал в стороне от женщин и после четырехлетней разлуки с женой в первый вечер глядел на взбитые сливочные подушки смущенно, отвычно. Когда жена, тоже смущенная, неловко дунув в керосиновую лампу, легла рядом с ним, он растерялся, привыкнув на войне ощущать по ночам только припавших к нему таких же, как он, солдат. Иван Кузьмич с тоской подумал о том, что мужские силы из него вышли и что он вернулся домой стариком. Но жена так прижалась к нему своим телом, уже немолодым, но пахнущим, как в молодости, сеном и молоком, так горячечно зашептала «Сына мне верни, Ваня, хоть одного…» — и понял Иван Кузьмич, что он еще не старик.
Но сына не получилось — вышла дочь. Жена вскоре после поздних родов скончалась, а Иван Кузьмич остался один с хилой, беспрестанно поначалу болевшей дочерью, названной в честь жены Ксютой. Иван Кузьмич выходил ее таежными травами, хвойным настоем, козьим молоком. Как ни подлещивались к нему Шелапутинские вдовы, как ни захаживали на заимку, поигрывая недоласканными бедрами, ничего у них не получалось он держался с ними строго, женскую тоску их уважал, но разделять не хотел. Иван Кузьмич и Ксюту нянчил, и работал в колхозе, и рыбачил, и охотился, а вел домашнее хозяйство так, что никто из случавшихся гостей не замечал отсутствия хозяйки. Да она и не отсутствовала, а всегда глядела со стены, так что немыслимо было чье-то иное женское нахождение в доме. Полы Иван Кузьмич мыл, как она, — всегда с полынью. Приятно и грустно было ему ступать по влажному полу босыми ногами полынный запах напоминал ему жену. Корову не продал — сам доил. А теперь Ксюта подросла, и уже совсем по-иному зазвенели тугие белые струи о дно ведра под ее девичьими пальцами.
Жениться теперь стало совсем невозможно, потому что появление другой женщины все бы нарушило в раздвоившейся жизни Ивана Кузьмича поскрипывая певучими половицами, рядом с ним Жениться теперь ежедневно скользила легкая живая тень его молодой жены. С Белой Заимки Иван Кузьмич не съехал, хотя в Шелапутинках столько хороших домов стояло с заколоченными окнами. Уходил народ из деревни, и можно было чуть ли не за бутылку купить себе любой из домов. Но переезд в деревню с Белой Заимки был бы изменой и деду, поставившему эту заимку еще до Шелапутинок, и отцу, самолично отделавшему избу такими неповторимыми наличниками, и жене, родившей в этой избе трех потом убитых сыновей, да и самим этим сыновьям, которые свои первые шажонки делали по тем самым половицам, певшим теперь под ногами Ксюты.
Ксюте бегать в школу приходилось далековато, но она была легка на ногу, да и тропа шла через тайгу, которой она нисколько не пугалась. Ксюта закончила сельскую семилетку, и Иван Кузьмич решил остановить ее образование. Он знал, что само по себе образование не может сделать человека ни хорошим, ни счастливым. Некоторые образованные люди, встречавшиеся ему в жизни, вовсе не были счастливыми, а некоторые из них были даже и плохими. Иван Кузьмич старался привить Ксюте свое, таежное образование. Он учил ее не только крестьянскому труду, но и переметы ставить, и на охоту ходить на лыжах. Чтоб лыжи не скользили с горы и не давали шорох о снег, шкуру пришивал. Лечебные травы учил искать и по еле уловимым приметам предугадывать перемену погоды. Он старался открыть Ксюте всю красоту таежной жизни не только для того, чтобы удержать дочь при себе, но и потому, что, побывав в других краях, не нашел края привольнее.
— В Сибирь завсегда наилучших людей ссылали, доча… — говорил Иван Кузьмич Ксюте. — Сибирский человек потому за версту виден, чо наша земля дух тех наилучших людей в нутро впитала. А люба земля не перелетными птицами «здравствуйте-прощайте!» держится, а коренным народом. Вот мы с тобой и есть коренной сибирский народ, доча. Мы ведь даже не деревенски, а заимски. А вся Сибирь с заимок пошла.
Иван Кузьмич брал в руку веточку таежной клубники, вдумчиво вдыхал ее аромат
— Нигде такой нет, как у нас в Сибири, доча. Хмель у ей в каждой ягодке, как чертик, сидит. На одну таку ягодку хоть террикон угольный навали — сквозь него пахнуть будет…
Но чем больше хорошела Ксюта, тем больше мрачнел Иван Кузьмич, боясь, что жизнь отберет ее у него навсегда. Он видел, что Шелапутинские дети, как только вырастают, сразу подаются или в институты, или на стройку, а их отцы и матери стареют в одиночестве. Странно было представить Ивану Кузьмичу себя в таком же состоянии.
Если привозили в деревню кино, он не пускал дочь в клуб одну, а сидел с ней рядом, ревниво косясь на ее лицо, устремленное к экранной, неизвестной ей жизни. Когда Ксюта прикрепила кнопками над своей постелью цветную открытку, с которой улыбался киноактер Вячеслав Тихонов, Иван Кузьмич долго, пытливо вглядывался в его лицо, а потом в дочкино — что она в нем нашла, почему так тянется к этому далекому от тайги человеку
Деревенских парней Иван Кузьмич тоже не жаловал было их не так уж много, и они, как правило, долго в деревне не задерживались, а если обживались, то пили, сквернословили. Иван Кузьмич пил, но редко, а худых слов себе никогда не дозволял — это было не в старых сибирских правилах. Он считал, что, когда мужик с устатку ругнется, это простимо — он себе душу отводит, но чтобы ругаться для бахвальства — это уже стыд и пустошь душевную обнаруживает. Ворчал на деревенских парней «Что за народ, сап их знат! Раньше при отце да при матери лишне слово боялись сказать, а теперь лупят почем зря. Любят зубы помыть, а работать — на то есть мать да отец, да бабки…» Не хотел свою дочь Иван Кузьмич отдавать ни дальнему открыточному киноартисту, ни ближнему охальнику. По правде сказать, еще ни разу не встретил он ни одного человека, за которого захотелось бы ему отдать свою дочь замуж.
Иван Кузьмич дошел до того, что стал ходить вместе с Ксютой на деревенские посиделки, вызывая затаенные смешки у девчат, а у парней не только смешки, но и побаиванье. Со слов старух, по деревне давно ходила то ли выдумка, то ли правда, что когда-то, еще до войны, на гумне нашли мужика, убитого слегой, а мужик этот пытался приударять за другой Ксютой — женой Ивана Кузьмича. Невидимая стена страха перед Иваном Кузьмичом и охраняла его дочь от посягательств, но и нередко чувствовалась ею, как тюремная. С печалью самообвинительной иногда и сам Иван Кузьмич думал, что, как сквалыга старый, прячет дочь на заимке. Однако, лишь падал на нее недвусмысленный взгляд кого-нибудь из наезжавших изредка гостей, Иван Кузьмич был вне себя. Когда стоявший у них вместе с ягодным уполномоченным шофер Гриша попытался только «положить глаз» на Ксюту, старик Беломестных позвал его на зады и сказал, люто посверкивая сумасшедшими цыганистыми глазами из-под седых бровей
— Я, Гришка, свово первого медведя ишо до первой мировой ножом уложил. Но и теперь рука не задрожит…
Гриша даже отшутиться не попытался. С него сразу слетел районный гонор, и он немедля переключил внимание с Ксюты на колхозного конюха Клаву, стараясь попадаться под ручку с ней на глаза Ивану Кузьмичу.
И все-таки Иван Кузьмич нутром чуял не удержишь дочь. Да и как возможно было ее удержать, когда так и летели пуговки с ее кофты от грудей, всходивших, как опара, а желто-крапчатые глаза все чаще заволакивала неопределенность.
Иван Кузьмич вдруг ударился в религию, и в те знойные вечера, когда они сидели с Ксютой вдвоем и запивали брусничным соком шаньги, он доставал из шкафа дедовскую Библию в изгрызенном мышами кожаном переплете и читал Ксюте отрывки, водрузив на прямой крупный нос очки, скрепленные леской. В бога Иван Кузьмич, как и многие коренные сибиряки, верил не шибко, по все же его опасался, как невидимого медведя-шатуна. Библию Ксюта любила слушать — это была самая красивая книга из всех, которые ей попадались, хотя местами очень туманная. Иван Кузьмич не только читал Библию, но и толковал ее, особенно часто говоря об искушениях и грехах. Однако слово «грех» Иван Кузьмич так часто и расплывчато повторял с оттенком неубеждающей угрозы, что оно все больше начинало интересовать Ксюту. Трудно засыпала она на своей пышной кровати. Торкалась Ксюта налитыми силой коленками в чуть холодящую клеенку с лебедями, висевшую над кроватью, и неясное слово «грех» начинало обволакивать ее, как белое, дурманно пахнущее таежной клубникой облако, из которого неотчетливо проступало чье-то лицо с глазами киноартиста Вячеслава Тихонова. Стукнуло Ксюте уже двадцать семь, и девки ей шипели в спину «Перестарок…» Никого у нее не было. Однажды Ксюта спросила у Гриши, как у человека из города
— Гриша, а чо тако — грех
Гриша пугливо оглянулся и хмуро процедил, не желая связываться
— Я тебе не поп… Это они по этим делам специалисты…
— А вот ты вчерась от Клавы весь в соломе пришел… Это грех или чо
— Это не грех, это любовь… — усмехнулся Гриша.
— Значит, любовь не грех
— Значит, так. Только не вздумай отцу своему передавать наш с тобой обмен мнениями. А то он любовь от греха не отличат.
— А ты отличашь, Гриша
Гриша вдруг оторопел. Такого вопроса ему еще никто не задавал. И надо же, чтобы он исходил из уст этой недоразвитой девахи-перестарка с заимки, которая стоит перед ним с бесстыже налитыми грудями и коленками.
— Слушай, ты от меня отзынь. Иначе я за себя не ручаюсь. Ты мне под руку не попадайся, особенно под пьяную. А то- не удержусь, согрешу, — зло предупредил он.
— Гриша, так ты сам сказал, чо Клаву любишь.
— Сказал, сказал… Сказалка не отвалится. Ну и чо, ежели люблю И тебя могу полюбить. У меня сердце большо.
— Так ведь я тебя не люблю, Гриша. Кака така это будет любовь
Гриша рассвирепел.
— Ты чо, психованная, чо ли И отец твой психованный, и ты… Нужна ты мне!
В другой раз, поймав ягодного уполномоченного за рукав в тот момент, когда он направлялся к своей близкой приятельнице — продавщице сельпо, Ксюта спросила
— Тихон Тихонович, я вот у Гриши спрашивала, да он мне толком не ответил. Как любовь от греха отличать
Тихон Тихонович внимательно посмотрел на Ксюту и жалеюще покачал головой. Видно, довел ее Иван Кузьмич жизнью заимочной да Библией, мышами изъеденной. Но Тихон Тихонович был человеком сентиментальным и не без склонности к философствованию. Что-то в ее чистых, по-детски спрашивающих глазах тронуло его, отодвинув чувство насмешливого сожаления, и заставило переместить это чувство на самого себя.
— Любовь, Ксюта, это ежели все от сердца. Тогда ничо не грех, — сказал Тихон Тихонович. — А грех, ежели все от этих, от темных енстинтов. Поняла, дуреха
— Поняла, — ответила Ксюта, раздумывая о том, что такое «темные енстинты», но чувствуя, что это — нехорошо.
А ягодный уполномоченный пошел к продавщице сельпо по дороге темных инстинктов, называя себя неуемным старым чертом, но не без приятцы ощущая в кармане пиджака поллитру с «ессенцией», заткнутую газетным пыжом. Все это было тем летом, когда зной усиливался и вместе с ним усиливалось в Ксюте желание чего-то, что освободило бы ее душу и тело, изнывавшие от внутреннего зноя, как потрескавшаяся земля.
Однажды утром, оставленная отцом, уплывшим по рыбацким делам вместе с ягодным уполномоченным и Гришей, Ксюта докашивала луг на берегу реки, на их семейном кошебном месте.
Утро было пеклое, безросное, и трава поникла от жары.
Волкодав Чарли, высунув язык и часто дыша, наблюдал из тени за хозяйкой. Ксютина литовка не ходила по траве с обычным веселым вжиканьем, а нерадостно шелестела по ней, застревая в опавших, притулившихся к земле стеблях. Даже таежные клубничины, впутавшиеся в траву, не успев еще залиться румянцем в полную щеку, были на вкус уже похожи на сушеные. Только в глубине тайги они спасались в теньке, а на открытом лугу не выдерживали, отдавали сок изжаждавшемуся воздуху.
Листья берез, осин, ольхи и даже лиственничная и сосновая хвоя выглядели невесело, пожухло. Тучи мошкары, обычно звеневшие над головой, подевались куда-то они прячутся и от страшной жары, и от холода. Только редкие пчелы позванивали. «Весной пчела и с вербы берет… — думала Ксюта. — А с клеверов, с кошенины самы хороши взятки. Да это рази трава — одна дурнина. Вся посохла, выгариват, пчеле и то в тень хочется…» Чем больше обеззвучивалась не колышимая ветром тайга, тем явственнее за стволами слышался шум невидимой реки, казавшийся призывным грохотом.
Ксюта, стараясь подсечь завалившуюся траву под корень, вонзила неловким взмахом литовку в землю, да так и оставила. Мягко ступая кожаными, сшитыми отцом ичигами, Ксюта пошла на голос реки, и скоро этот голос уже превратился в приближавшееся переливчатое сверкание за стволами. На пути Ксюта размотала белый в черную горошинку платок, высвободила волосы так, что они разлились по плечам льняной волной, и, задыхаясь, стала сбрасывать с себя по пути одежду платок — на цветы багульника, расстегнутую блузку — на ивовый куст, черный жмучий бюстгальтер — на обнаженные корни старой лиственницы, лишь бы поскорее подставить разгоряченное тело свежему дыханию воды.
Ичиги, юбку и голубые трусики на трех резинках Ксюта скинула уже у самой реки, на узкой галечной косе. Чужого взгляда Ксюта не боялась — место здесь было одинокое.
Освободившись от всего, что было на ней надето, Ксюта почувствовала себя легонькой как перышко, и казалось, если бы случился ветер, он мог ее поднять и унести в далекие дали. Но ветра не было, и через минуту Ксюте стало жарко стоять на берегу даже голой. Ксюта потрогала босой ступней воду и взвизгнула от обжегшего ее холода, бегущего через пороги с Саянских хребтов. Чарли окунулся и мгновенно выскочил, шумно отряхиваясь.
Ксюта выбрала другое место, между двумя отмелями, где вода была утихомиренная, оттеплевшая, и потихоньку вошла в нее. Ойкнув, Ксюта присела до груди, приятно чувствуя ногами щекочущее касание разбегавшейся плотвы, и затем поплыла сильными, броскими саженками.
Место, где не было быстрого течения, небольшое, и Ксюта снова попала в обжигающую, куда-то волокущую струю. Тогда она принялась играть с рекой. Ксюта то ныряла в стремительную ледизну быстреди, то уворачивалась от ее цепких объятий, хлеща руками против течения, стремясь снова оказаться в теплой, еле качающейся заводи. На быстреди было необыкновенно трудно удержаться на месте. Ксюта, по давней привычке, отмечала глазом какую-нибудь корягу на берегу и изо всех сил старалась держаться ровно напротив нее, чтобы незаметно не снесло течением. Потом, отвоевывая крошечные кусочки воды, удваивая частоту взмахов, Ксюта, как будто оставаясь на месте, все же потихоньку двигалась вперед, оказываясь за отметкой коряги, и, почти обессиленная, блаженно попадала в тихую заводь, где покачивалась на спине, широко раскинув отдыхающие руки.
Голова была оттянута книзу отяжелевшей льняной копной, и только глаза да брусничные соски грудей торчали над поверхностью воды, усмиренной Ксютой. Это было похоже на озорную борьбу двух тел — Ксютиного и реки. Обе они — и Ксюта и река — давно знали друг друга и были друг другу не опасны. Однако в Чарли эта борьба вызывала беспокойство, и, неся свой пост у одежды, он повизгивал, хотя и не решался включиться в рисковую игру. И вдруг Ксюта услышала уже не повизгивание, а резкий, злой лай Чарли.
Ксюта подняла голову из воды и увидела на галечной косе рядом со своей одеждой чернобородого человека недеревенской наружности в клетчатой ковбойке с закатанными рукавами, отмахивавшегося геологическим молотком от разъяренно прыгающего вокруг него Чарли.
Ксюта знала, что Чарли был, в общем, добр, но все-таки он был пес заимочный и мог не пощадить чужака, тем более что тот находился рядом с одеждой хозяйки. В Ксюте боролись два чувства стыд, что она голая, и страх, что Чарли может разорвать этого человека.
— Назад, Чарли! — закричала она, погружаясь в воду до подбородка.
Однако то ли из-за грохота воды, то ли из-за увлеченности собственной яростью пес или не расслышал хозяйку, или сделал вид, что не расслышал. Ксюта, уже не раздумывая, бросилась из воды на берег, схватила Чарли одной рукой за ошейник, а другой кое-как набросала волосы на грудь, присела на корточки, стараясь, чтобы волосы заслонили от незнакомца как можно больше тела.
— Отвернись! Чо зыришь! — закричала Ксюта прямо в лицо чернобородому, ошеломленному видением ее белого, искрящегося от капель тела, полуокутанного беспорядочно слипшимися волосами. Чернобородый не сразу отвернулся, так и схватил глазами всю ее, мокрую, разгневанную, смущенно-яростную, с огромными глазами, с загорелыми почти до кирпичной красноты лицом и руками до локтей, где затем эта грубоватая краснота неожиданно переходила в мягкость ослепляющей белизны, пересыпанной темными ягодами родинок. А один из брусничных сосков все-таки непобедимо просовывался сквозь волосы, старающиеся прикрыть грудь.
— Какая ты красавица… — задохнувшись, медленно проговорил незнакомец. Затем резко отвернулся, уже совсем другим, одумавшимся голосом сказал — Извините.
— Лежать! — крикнула Ксюта волкодаву, который неохотно ей повиновался, и, настороженно косясь на спину незнакомца, стала одеваться. Ксюта хватилась бюстгальтера, потом блузки и вспомнила, что побросала их по пути.
— Не поворачивайтесь! — приказала Ксюта незнакомцу и полезла вверх по откосу. Надевая бюстгальтер, блузку, повязывая платком голову, Ксюта старалась не думать о том, в каком виде она предстала перед незнакомцем, но его задыхающееся, медленное «Какая ты красавица…» так и звенело в ней.
Это сказал однажды только отец, но совсем другим голосом, а потом спохватился и сердито заговорил о чем-то другом.
«Господи, да лежит ли Чарли, как я ему наказала» — почему-то с явно возросшим страхом за незнакомца подумала Ксюта и скатилась по откосу вниз уже совсем одетая, только босая.
Незнакомец находился в том же положении, в каком его оставила Ксюта, — стоя спиной к ее ичигам, около которых поварчивал Чарли. Незнакомец, слыша ворчание за спиной, на всякий случай сжимал в руке геологический молоток.
Ксюта звонко, рассыпчато рассмеялась — таким до смешного беспомощным ей вдруг показался этот рослый чернобородый человек.
— Да вы чо, в соляной столб обратились, чо ли
Незнакомец обернулся, но сначала посмотрел все-таки на Чарли, а не на Ксюту
— Вы чо, собак не любите… — спросила Ксюта.
— Почему… Люблю… — успокаиваясь, улыбнулся незнакомец. Улыбка у него была хорошая. В бороде его кое-где поблескивала седина, но он еще был совсем не старый.
— Собаки кусают только тех, кто их боится, — сказала Ксюта, садясь на гальку и потрепывая Чарли по загривку, — верно, Чарли
— Ваша, знаете ли, слишком уж большая, — продолжал улыбаться незнакомец. — У меня у самого собака есть. Сеттер.
— А где же она?
— Дома, в Москве, — сказал незнакомец, присаживаясь рядом, но не слишком близко.
— Так вы из Москвы-ы — пораженно протянула Ксюта. Она никого из Москвы не встречала. — А чо же вы здесь делаетe
Между словами «Москва» и «здесь» в ее понимании расстояние было невообразимым.
— Камешки ищем, — опять улыбнулся незнакомец и протянул руку, чтобы погладить Чарли. Но Чарли нахмурил голос, и рука отдернулась. — Сильная личность ваш пес, — сказал незнакомец с опасливым уважением и, слегка щурясь от солнца, посмотрел на Ксюту изучающим взглядом. Как ни запряталась Ксюта в одежду, он продолжал видеть ее той, какой она появилась из реки.
Ксюта почувствовала это и пробежала рукой по пуговицам блузки, проверяя их.
— Вы где живете — в Шелапутинках — спросил незнакомец.
— Нет, на Белой Заимке.
— Ага, значит, хуторянка.
— Заимочна… — заупорствовала Ксюта.
— А в Москве вы бывали — спросил незнакомец.
— Нет… — непроизвольно вздохнула Ксюта, но сразу гордо исправила свой вздох. — Мне и здесь хорошо.
— А вообще вы бывали в городе
— В Зиме, — ответила Ксюта. — Только не понравилось мне там тесно живут, друг к другу жмутся. Правда, поезда понравились.
Она вспомнила, как во время единственной поездки в Зиму отец повел ее на железнодорожную станцию, купил на перроне не пробованное раньше мороженое, и она долго смотрела, сжимая в руке уже высохшую палочку от «Эскимо», на белые таблички вагонов «Владивосток-Москва», «Москва-Владивосток» и многие другие. Ни одной таблички «Москва-Зима» не было, и пассажиры обычно выскакивали на перрон лишь для того, чтобы купить твердые ядовито-золотые пирожки, местный лимонад с хлопьеобразным осадком или просто размять кости, прогуляться. Зима — самый большой город в Ксютиной жизни — была для них всего-навсего стоянкой на десять минут.
Парни, девчата в темно-зеленых одинаковых куртках с непонятными надписями «МЭИ», «МАДИ», «МВТУ» или гуляли в обнимку по перрону, что не было положено в Шелапутинках, или, встав в круг, пели под гитару. Слова некоторых песен, не похожих на деревенские, Ксюта хотела бы записать, но поезда трогались, увозя с собой недослушанные отрывки «Девочка плачет, а шарик летит…», «А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты…» Запомнился Ксюте пассажир маленького роста, раскосостью глаз и желтоватостью лица похожий на бурята, только черты были тоньше. Обвешанный фотоаппаратами, он запрыгал вокруг Ксюты и Ивана Кузьмича, лопоча по-русски и знаками прося разрешения сфотографировать. Иван Кузьмич шепнул Ксюте
— Однако, японец… — Затем одернул пиджак, оправил бороду и согласно кивнул.
Получив разрешение, японец припал коленом на залузганный семечками перрон, не заботясь о своих ослепительных кремовых брюках, и, вертясь так и этак, несколько раз щелкнул, причем каждый раз другим фотоаппаратом.
Потом, обнажая редкие, но крепкие зубы и благодарно кланяясь, вытащил черный большой бумажник, раскрыл его, показал за целлофановым окошечком цветную фотографию раскосенькой, как он, женщины, держащей за руку такую же раскосенькую девочку, сунул Ивану Кузьмичу беленькую твердую полоску картона и прыгнул в раскрытый вагон с какими-то особыми занавесками. Поезд качнулся, двинулся, и японец помахал им узенькой, как у подростка, рукой, увозя на кремовых брюках шелуху зиминского перрона.
К Ивану Кузьмичу, растерянно вертящему врученный картончик, подошел подтянутый станционный милиционер.
— Разрешите ознакомиться, — сказал милиционер, взял картончик и стал внимательно изучать. — Тут чо-то не по-нашему. Ага, ероглифы… Потом милиционер перевернул картончик. — Здесь по-нашему. — И вслух прочел — «Сотокити Кусака, профессор университета Васэда, член общества «Япония — СССР».
Милиционер вернул картончик Ивану Кузьмичу, на всякий случай переписав имя японца в записную книжечку, и козырнул
— Все в порядке… Разрядка напряженности, в общем… — Но заодно поинтересовался — Чо спрашивал
— Ничо, — сердито ответил Иван Кузьмич и повел Ксюту с перрона. Картончик Ксюта потом спрятала в бабушкин ларец, окованный железом, где лежали отцовские медали. Этим и окончилось ее соприкосновение с заграничным миром, еще более дальним, чем московский или владивостокский.
— А у меня один знакомый японец есть, — сказала чернобородому незнакомцу Ксюта, поигрывая босой ступней с раскаленной галькой, — Вы в Японии не бывали
— Нет, не был. А вот во Франции, в туристской поездке, был, — ответил незнакомец.
— Ну и чо, приглянулось
Незнакомец вдруг заговорил как бы сам с собой, полузабыв при этом Ксюту
— Париж мне понравился. В нем каждый камень историей пахнет. Идешь по нему и думаешь — куда исчезает история А она в камни уходит.
Какому-то тайному воспоминанию незнакомец по-особенному улыбнулся, а потом поморщился
— А вот парижане меня разочаровали.
— Это почему же — удивилась Ксюта. — В самом слове «парижане», казалось ей, была красота.
«Она еще совсем ребенок», — подумал он и невольно перешел с ней на «ты».
— Как бы тебе это объяснить — ковырнул он гальку геологическим молотком. — Ты «Трех мушкетеров» читала
— В кино видела.
Незнакомец усмехнулся, вспомнив фразу, сказанную одним его московским приятелем «Все человечество делится на три категории на тех, кто читал «Братьев Карамазовых», на тех, кто еще не читал, и на тех, кто никогда не прочтет». «Есть еще одна категория, — подумал незнакомец, — те, кто видел «Братьев Карамазовых» в кино. Но какая это все же прелестная девчонка. Дитя тайги…»
— Помнишь, как звали героев «Трех мушкетеров» — спросил он.
— Забыла, — ответила Ксюта, недовольная допросом.
— Д'Артаньян, Атос, Портос и Арамис. Вспомнила
— Теперь вспомнила.
Незнакомец, постукивая молотком по гальке, как будто вбивая свои слова в Ксюту, продолжал
— Сильные личности. Это я больше всего в людях уважаю. И даже в собаках, — кивнул он на Чарли. — Ну так вот, до моей поездки парижане мне и представлялись такими, как Д'Артаньян, Атос, Портос и Арамис. Может, мне не повезло, но мушкетеров я в Париже не нашел. — Незнакомец спохватился, забыв о том, кто его собеседница. «Зачем я ей это все говорю Чем ей это может помочь в жизни Для нее Париж так же далек, как Марс». Но тот, кто был в тайге, знает, как тянет она своим зеленым бескрайним простором выговориться с незнакомым собеседником, которого навстречу выталкивает тайга и потом снова втягивает в себя, как будто его и не было.
— А вы сильная личность — спросила Ксюта.
— Не мне судить. Но надеюсь, что не слабая, — немножко в шутку, а немножко всерьез ответил незнакомец.
— А Чарли испугались… — засмеялась Ксюта, и ее белые зубы так и заиграли на смуглом, с золотистым пушком лице.
Незнакомец снова невольно залюбовался ею.
— Пожалуй, я искупаюсь, — сказал он, быстро расшнуровал тяжелые лыжные ботинки, скинул потрепанные выцветшие джинсы, ковбойку и оказался в узких красных с белой полоской плавках. Несмотря на седину в бороде, тело у него было совсем молодое, загорелое, и на руках проступали выпуклые мускулы. Разделся он так быстро, что Ксюта не успела отвести взгляда, но он и не стеснялся.
— На быстредь не плывите, — посоветовала ему Ксюта, но он уже вбежал в воду и поплыл неизвестным Ксюте образом, то погружая голову в воду, то взметаясь над волнами и выбрасывая вперед сразу две руки. Ей было приятно и удивительно на него смотреть. Он умело боролся с рекой, как будто тоже родился в тайге и провел здесь всю свою жизнь.
«Нет, он сильный», — подумала Ксюта и чуть загрустила оттого, что не все поняла в его словах о французах.
Когда незнакомец вышел из реки и, отфыркиваясь, лег рядом с ней, подставив тело солнцу, Ксюта заметила глубокий шрам у него на боку.
— Это где вас так — спросила Ксюта.
— Война, — ответил незнакомец.
— Как, вы и на войне были
— А ты думаешь, сколько мне лет — повернулся к ней незнакомец, положив черную бороду с седыми колючими проволочками на литой кулак со следами вытравленной наколки.
Ксюта смутилась, ничего не сказала.
— Мне уже целых пятьдесят два, — с расстановкой сказал незнакомец. — А тебе
Ксюта не ответила, еще более смутившись.
— Лет двадцать, — ответил за нее незнакомец. — Значит, я тебе в отцы гожусь
Ксюта замотала головой.
— Нет, мне уже тридцать скоро будет… А вы ишо совсем молодые. И красивые, — тихо добавила она с благодарностью за то, что он был первым посторонним человеком, сказавшим ей, что она красавица.
«Какая в ней непосредственность, — подумал незнакомец. — Неужели ей и правда под тридцать»
— А ты уже замужем — спросил он как бы равнодушно.
— Нет, чо вы!
— Ну а жених у тебя есть
— Нету.
— А почему
— Не люблю я никого, — просто ответила Ксюта, потупясь, и простота, беззащитность ее ответа так и кольнули незнакомца.
— Это еще придет… — сказал он. — От любви, как от сумы и от тюрьмы, не зарекайся… Кроме того, никому точно не известно, что такое любовь.
— Это как же — оторопела Ксюта.
— А так. У любви законов нет. Она сама себе закон, и в каждом случае иной. Да и как-то скучно звучит — «законная любовь».
— А вы женаты
— Женат. Поэтому знаю, что говорю.
— А жену свою любите
— Наверно. Но не так, как раньше, а по-родственному, что ли. Семья убивает любовь. Любовь — это удивление, и, как только она переходит в привычку, ей конец. Поэтому, если у тебя любовь будет, о замуже не думай. Непедагогичные вещи я тебе говорю, да чего не скажешь вот так, неожиданно, от таежного одичания… Боишься меня
— Не боюсь, — сказала Ксюта, хотя это было не совсем правдой. — Вы говорите, говорите… Так со мной ишо никто не говорил.
— Хорошо, что не боишься, — взглянул незнакомец ей в глаза с такой особенной пристальностью, что она отвела взгляд. — Случая не бойся. Ты в бога веришь
— Н-нет… Библию люблю…
— Я тоже не верю. Мог бог — случай. В руках случая все люди — шахматные фигурки, и он, когда хочет, их сбрасывает с доски, а когда хочет, сдвигает, как нас с тобой сдвинул на берегу этой реки. Случай всем правит — и войной, и любовью. Тебе все понятно, что я говорю
— Понятно, — слегка придавленная его словами, ответила Ксюта. И неожиданно спросила — А как любовь от греха отличать
— Грех — рассмеялся с чувством доброго превосходства незнакомец и вдруг резко, отрывисто заговорил — Что такое грех Не знаю я, что это за штука. Говорят, убивать самый большой грех. А я вот был на фронте и убивал, понимаешь, вот этими руками убивал фашистов и никакого греха за собой не чувствую, потому что они враги, и если бы я их не убивал, они бы меня убили. А если кровь не грех, то какой же может быть грех, когда мужчина и женщина друг с другом по доброй воле вместе Кто может быть судьей, чтобы определить, грех это или не грех Бог Если он есть, у него у самого руки в крови по локоть, и не ему быть судьей в таких делах, как любовь. Ни хорошего, ни плохого вообще нет, а есть только хорошие и плохие воспоминания.
Своими обнаженными яростными словами он что-то разрушал в Ксюте и одновременно подчинял ее, но она почему-то не противилась этому подчинению, а отдавалась власти слов незнакомца со страхом и наслаждением.
— В нашей туристской группе в Париже была одна художница, — продолжал незнакомец. — Немолодая женщина, но с изюминкой, — незнакомец слегка улыбнулся. — Почти каждый год исхитрялась добывать туристскую путевку в какую-нибудь африканскую страну. Африка была ее страстью, и она всюду рисовала, рисовала. Такие путевки большие деньги стоят, нам, геологам, не по карману часто разъезжать. Думал я, что эта художница очень богатая. Когда она пригласила меня к себе в Москве, я ожидал увидеть роскошную квартиру, а увидел простые конторские стулья, стол, железную кровать. Но зато на всех стенах висели воспоминания — ее картины и сувениры. Выпили мы с ней, и она мне сказала «Единственный банк, в который можно вкладывать все сбережения, — воспоминания. Этот банк никогда не прогорит». Права была эта художница. Человека можно догола раздеть, на каменный пол в одиночке бросить, но воспоминаний у него никто не отнимет. Я тоже ничего не накопил за свою жизнь кочевую, но воспоминания свои, как скупой рыцарь, берегу. Кто у меня отберет то, как ты ко мне из реки выскочила, то, как мы с тобой сейчас разговариваем Никто. Только я сам, если забуду.
— А вы забудете — спросила Ксюта, не глядя ему в глаза, но чувствуя их на своем лице и всем теле.
«Что это я с ней разговорился — подумал незнакомец. — Она же ничего не поймет, наверно». Он ответил
— Не забуду.
Ксюта неуверенно сказала
— Ну, мне косить пора… — и стала надевать ичиги.
Незнакомцу, распаленному собственным неожиданным монологом, вдруг стало невозможно представить, что она сейчас исчезнет из его жизни, навсегда растворившись в тайге, и его потянуло к ней с жаждой, свойственной многим людям бродяжьего склада, к которым он принадлежал.
— А ты меня косить поучишь — спросил он шутливо, но так, что Ксюта каждой жилочкой ощутила он спрашивает не только об этом. Но она, борясь с собственной растерянностью, весело тряхнула головой
— Ладно. И втора литовка у меня есть. Только вы себе ноги не обрубите.
— Они у меня железные. О них любая коса сломается, — крикнул, расправляясь, незнакомец, чувствуя прилив вызванной собственными словами отчаянной удали и уже заранее готовый к тому, что должно было неминуемо случиться.
Виктору Петровичу Коломейцеву, начальнику геологоразведочного отряда, стоявшего верст за сорок от Шелапутинок, было действительно пятьдесят два года, он действительно воевал и действительно однажды был в Париже. Он редко виделся с семьей и во время своих странствий больше всего верил в собственную волю и случай. Соединение собственной воли и случая всегда придавало ему уверенности и в работе, и в отношениях с женщинами.
Так и получилось с ним, когда он, первый раз в жизни взяв литовку в руки, пошел косить рядом с Ксютой такими широкими, могучими взмахами, как будто косьбой занимался с детства, а не играл в «зоску» с марьинорощинскими ребятами, которые, кстати, и сделали ему наколку, сведенную им впоследствии.
Коломейцеву хотелось красиво косить, — значит, была воля. В его руках сверкала литовка, а рядом была Ксюта, — значит, был случай. Следовательно, все у него должно было получиться и получалось, и ничто в мире не могло противостоять ему.
Ксюта, поглядывая на него, удивлялась
— Вы меня обманули, чо в первый раз косите.
— Обманул! — кричал он на всю тайгу, озорно подмигивая ей. — Обманул! — и торжествующе шел по лугу, чувствуя себя хозяином тайги, Ксюты и даже волкодава Чарли, недоверчиво наблюдавшего за ним из тени сосен. Косьба вдвоем чем-то напоминала Коломейцеву танец — та же отданность двух тел общему ритму, то же переглядывание блестящими от возбуждения глазами, та же музыка, разлитая внутри, то же хмельное покачивание накрененного мира.
— Хорошо — кричала Ксюта, стараясь не отставать от него и странно счастливая тем, что немножко отстает.
— Хорошо! — кричал Коломейцев, и ему было действительно хорошо.
Это качество в нем было он умел так отдаваться счастливой минуте, как будто она была последней в жизни. Это выработалось в нем в марьинорощинских темных переулках, поблескивавших финками, в осклизлых от крови и грязи окопах на фронте, после — на геофаке МГУ, когда ночью он грузил уголь, чтобы заработать денег на два билета в театр, в хибинских скалах и чащобах Алтая и Сибири, куда его швыряла судьба искать камешки. Ему нравились чьи-то строчки, кажется, Киплинга «После прерии бесконечной королевский кофе я пью». Этим королевским кофе после прерии для него были женщины. Порой ему казалось, что он прожил несколько жизней в одной, где был и первый поцелуй сжатыми губами со школьницей на чертовом колесе, и бесстыдно деловитые губы марьинорощинской шлюхи, сунувшей в свой ридикюль его карманные деньги, и с тоскливой торопливостью раскрывавшиеся, пахнущие спиртом губы медсестер и регулировщиц на фронте, и губы студенток геофака, дышащие сидром праздничных вечеринок, и губы случайных городских женщин, отдающие только что стертой помадой, и шершавые, шелушащиеся губы деревенских девчат, и неожиданно прижавшиеся к нему в Париже губы черноглазой девчонки в лиловом трико во время карнавала на Монмартре.
Среди товарищей Коломейцев никогда не слыл бабником и сам себя таким не считал. Но он думал, что несколько жизней в одном человеке — это и есть закон жизни, определяемый случаем и волей. И теперь, во время косьбы, глядя на полуоткрытые, влажные губы только что встреченной им девчонки, он ощущал свою непреодолимую тягу к ним как закон жизни, который придуман не им, а существует так же долго, как земля, с тех пор, как по ней ходят мужчины и женщины.
Он не спрашивал имени Ксюты, не знал о ней ничего, но и не считал это необходимым. По его мнению, самыми прекрасными являлись те отношения мужчин и женщин, когда их ничто не связывало и все же воля и случай толкали их друг к другу, а завтра — будь что будет.
Устав, Коломейцев отбросил косу, взял в руки сколько было можно сена и вгляделся в него.
— Сколько тут совсем разных трав и цветов… А называется одним словом — «сено»… Это вот что
— Это гранатник, — объяснила Ксюта. — Он до августа такой светло-сиреневый, да, видите, уже отцветат… У него дудка гранатна, смотрите, как будто кто выточил с уголками. А по дудке ямочки простроганы… Задерживат, когда косишь… Крепкий…
— А это
— А это марья корешка — высока така… У ей цвет букетом… Святками малиновыми. Ее от раку пьют…
— А эта трава для чего
— А это вязель — трава суматошна, сплетушна така… Для чо, не знаю… Наверно, для чо-то… Трав ни для чо не быват… Да вы сено так не разбрасывайте… Потом его надо будет рядками уложить, чобы отлежалось, от земли отошло… На то и грабли… Да ровненькими рядками, а не нахлыбистыми. А вывершивать уж потом.
— Что — потом — не понял Коломейцев.
Ксюта засмеялась
— Вывершивать — это стог наметать да и верх его заканчивать. Надо, чобы он просох, прожарел. Вывершивать хорошо надо, чобы не пролило. На соседней поляне мы с отцом уже вывершивали… Рядки за два дни пропеклись. А сейчас больно знойко, как бы дождь не забусил погнить могут. Чо без корня, все погниват…
— Что без корня, все погнивает… — повторил вслух Коломейцев, и что-то забередило его, забеспокоило, но он взял себя в руки, ушел от размышлений, показавшихся ему лишними.
Зной становился все невыносимее. И вдруг неизвестно откуда пахнул забытый пожухлой травой ветер. Радостно забились, затрепетали под ним листья и хвоя, а только что скошенное Ксютой и Коломейцевым сено зашелестело, взметаясь под внезапными порывами.
Коломейцев и Ксюта задрали головы и увидели, что через горы переваливаются одна за другой неизвестно где прятавшиеся раньше темные тучи.
Где-то за горами предвещающе громыхнуло. Чарли залаял.
— Гроза идет, — сказала Ксюта. — И большуща, однако… Ну ничо, оттуль выясниват, откуль тучи принесло…
Тучи стремительно надвигались на солнце и, соединившись в одну, закрыли его. Все небо, только что нестерпимо синее, превратилось в огромную, давящую тяжестью тучу.
Ксюта посмотрела на Коломейцева, он на нее, и в них возникло то молниеносное, почти неуловимое понимание, которое решает все. Коломейцев уже давно подсоединил свою волю к случаю, а Ксюта просто инстинктивно поняла что-то произойдет сейчас так же неизбежно, как гроза.
Поэтому, когда Коломейцев спросил ее «Где же мы укроемся» — Ксюта повела его на соседнюю поляну, к недавно вывершенному ею и отцом стогу, еле ступая неслушающимися, обезволенными ногами. Они поспешно вырыли в свежем, еще не улежавшемся сене подобие пещеры и нырнули туда, в зеленый пахучий полумрак, в тот самый миг, когда молния раскроила небо и на землю обрушилась гудящая стена воды.
Но полумрак зарычал голосом волкодава, прыгнувшего в пещеру чуть раньше и оказавшегося между ними.
— Ого, твой телохранитель уже здесь… — без особой радости усмехнулся Коломейцев.
И вдруг Ксюта неожиданно для самой себя сказала
— Уходи, Чарли… — и потянула за ошейник на дождь.
Чарли упирался, недоброжелательно показывая желтые клыки, но, покорившись воле хозяйки, пополз к выходу под хлещущие струи.
— Я сейчас, — сказала Ксюта и бросилась вслед за псом.
«Не вернется, — устало подумал Коломейцев. — Может быть, это и к лучшему. Нет, вернется».
Гроза охватила Ксюту своими мокрыми, но теплыми руками, зацеловала ее тысячами жадных, грубых поцелуев, ослепила белыми зигзагообразными вспышками непрерывных молний, оглушила раскатами грома, пока ока лихорадочно выкапывала в стогу отдельное укрытие для Чарли и вталкивала его туда.
Потом она, уже безнадежно промокшая, выпрямилась, подставив свое тело под могучий напор воды, и хотела было побежать куда глаза глядят от человека, который ждал ее там, в зеленой пещере, но поняла, что не убежит.
Ксюта вползла назад в стог и легла неподвижно, как мертвая, вытянув руки вдоль мокрой одежды, облепившей ее тело. Отблеск молнии выхватил из полумрака ее испуганно застывшее лицо с закрытыми глазами, и Коломейцеву стало на миг не по себе. «Неужели ей под тридцать» — подумал он. Но другой отблеск молнии ударил наотмашь белым светом, и призывно вспыхнули, загорелись голубыми искрами капли воды на крупной, вырывающейся из выреза блузки груди.
Коломейцев осторожно провел рукой по Ксютиному телу, потом все настойчивее и настойчивее.
— Ты совершенно мокрая… Разденься…
Когда Ксюте стало больно, она не заплакала, а только стиснула зубы.
— Почему же ты не предупредила, что ты девушка — пробормотал Коломейцев. «Но ведь она сама хотела этого», — подумал он, стараясь подавить неприязнь к самому себе.
— А вы меня не забудете — спросила, как тогда, на берегу, Ксюта.
— Не забуду, — опять ответил он то ли правду, то ли неправду, да и сам бы не смог разобраться в этом.
Он прикоснулся поцелуем к ее то вздымавшейся, то опадавшей груди с прилипшими еще зелеными сенинками и вдруг услышал, как сильно и прерывисто под его губами колотится ее сердце. Потом он положил ладонь к себе на грудь и не ощутил ни малейшего биения.
— Куда же подевалось мое сердце — стараясь улыбнуться, сказал он. — Твое так гулко бьется, а у меня даже не слышно.
Ксюта опустила свою сильную, но маленькую ладонь к нему на грудь.
— Никуда оно не подевалось, — сказала она. — Бьется. Вот здесь. — И стала помогать ему нащупывать его собственное сердце, но он опять ничего не почувствовал.
— Может, я бессердечный — попытался пошутить он.
— Нет, вы не бессердечные, — тихо сказала Ксюта. — Просто вы сами не слышите. А я слышу. Взаболь слышу…
— Взаболь — что это — озадаченно спросил Коломейцев.
— Взаболь — это значит истинно, вправду, — сказала Ксюта, а Коломейцев подумал «Как странно. Оказывается, существует перевод с русского на русский. Нет, я все-таки, наверно, обессердечился. Наплел девчонке с три короба, а зачем Поматросил и бросил. А она будет потом переживать, и, может быть, долго. Шахматные фигурки. Банк воспоминаний… Все это красивые слова, а под ними что-то хищное. Ненавижу рвачей, а сам становлюсь похожим на духовного рвача. Урвал кусочек чужой чистой души — и в кусты. Было же сказано «Только нецелованных не трогай, только негоревших не мани». Даже сердца собственного не слышу. Зачем тогда заставлять так сильно биться чужое сердце» У Коломейцева вдруг возникло недоброе чувство к лежащей с ним рядом Ксюте за то, что она вызвала в нем не любимые им муки совести. Но он умел переступать через эти муки, запрещал себе так называемое «самокопание».
«Ну, а если бы не я Все равно был бы кто-то другой, и, может быть, все это было бы грубее, циничнее. Какой-нибудь тракторист где-нибудь на сеновале или гумне, зажимая рот ладонью, пахнущей мазутом, или один из заезжих вербованных, который вдобавок наградил бы ее болезнью Даже если благополучно выйдет замуж, то нарожает кучу детей, расплывется от картошки и хлеба, согнется от работы, муж станет пить да бивать под пьяную руку. А так ей будет что вспомнить гроза, стог, незнакомый человек из другого мира, который говорил ей что-то полунепонятное, но все-таки необыкновенное. К чему заниматься самоедством, Коломейцев Не становишься ли ты стар, если начинаешь усложнять то, что на самом деле так просто Не будь слабаком».
Но трудно ему было не поддаваться нахлынувшей вдруг презираемой им сентиментальности. Жизнь его была жесткой и сделала жестким его самого, но еще не до конца.
Ксютина рука оставалась прижатой к его сердцу. Он чувствовал кожей шероховатые бугры мозолей на ее ладони, но кончики маленьких хрупких пальцев были мягкие, беззащитные. Глаза Ксюты не плакали, но они были затянуты влажным мерцанием, как будто в каждый из них попало по большой капле грозы.
«А что, если плюнуть на все, взять ее в Москву и быть только с ней всю жизнь Ведь это душа чистая, как белый лист бумаги, и на нем можно написать все, что захочешь» — мелькнула внезапная мысль.
В небе еще раз громыхнуло, но теперь уже тише, умиротвореннее, и Коломейцев снова обнял Ксюту без прежней порывистой жадности, но нежнее, добрее. Ксюта почуяла эту перемену в нем и прижалась к нему, уже не боясь испытать снова боль, а только желая сделать все, чтобы ему стало хорошо. И ему стало хорошо, так хорошо, что зеленая пещера, озаренная Ксютиными теперь уже не закрытыми, а впивающимися в его лицо глазами, закачалась в грохоте ливня и, казалось, поплыла в неизвестное куда-то.
— А вы меня любите — еле слышно спросила Ксюта в то время, когда ее сердце застучало снизу в его грудь, словно отыскивая там его сердце. Коломейцев ничего не ответил ей, ласково взяв ее губы в свои, и ей стал неважен его ответ, как будто поцелуй его заменил. «Ну и пусть не любит. Пусть даже имени не спрашиват и слов не говорит. Я его и так люблю. Хоть час, да мой».
— Теперь тебе не больно — спросил ее Коломейцев, стараясь быть осторожным.
— Спасибо вам, — продышала она ему в щеку.
— За что спасибо
— За то, чо спрашиваете, больно мне или нет… Да мне не больно, не бойтесь… Вы мне ребеночка, пожалуйста, сделайте…
— Ребенка — поразился Коломейцев, привыкший к тому, что женщины обычно боятся этого. — Почему ты этого хочешь
— Чобы на вас был похож. Вы уйдете, а ребеночек останется. Память будет. Вы же сами сказали память само главно. Правду сказали… Господи, как хорошо-то… Нет, это не грех… — беспорядочно вырывалось из губ Ксюты, прижимавшей к себе Коломейцева так, как будто она могла удержать его навсегда. Да разве есть в мире женщина, у которой, когда ей хорошо, не возникает этой безотчетной надежды — удержать
Ксюта почувствовала что-то похожее на боль, но совсем иное, счастливое, обжигающее, как будто медленная молния остро и сверкающе распорола ее тело снизу доверху, а потом исчезла, оставив покой и чувство благодарности.
Покой постепенно превратился в усталость, наполнившую ее, и Ксюта незаметно для себя заснула.
Коломейцев лежал рядом, и внутри его была такая знакомая ему опустошенность. Он скользил взглядом по мокрому комку скинутой Ксютиной одежды, по голубым грубым трусикам на трех резинках, и мысль взять ее в Москву теперь уже показалась нелепостью. Ксюта была неотделима от реки, из которой она выпрыгнула к нему, от таежного сена, на котором она сейчас лежала голая, подтянув к животу коленки и чуть шевеля во сне по-детски оттопыренными губами, но в московской своей жизни Коломейцев не мог ее вообразить.
Бушевавший грозовой ливень сменился равномерным шумом легкой мороси, и Ксюта продолжала крепко спать, только иногда зябко подергиваясь. «Надо уходить, — подумал Коломейцев. — Так лучше будет, пока она спит. Могут быть слезы, никчемные вопросы «Когда мы увидимся А ты будешь писать» Все будет безнадежно испорчено». Все-таки ему было неловко покидать ее, незащищенно покрытую зябкими пупырышками. Коломейцев стянул с себя ковбойку, накрыл ею Ксюту и, стараясь не разбудить ее, выбрался из зеленой пещеры.
Мокрый всклокоченный волкодав, оказывается, находился не в своем укрытии, а рядом, у входа в их убежище. Он не зарычал на Коломейцева, но недружелюбно отвел взгляд.
— Сильная личность, — усмехнулся Коломейцев и в одной только майке, с наслаждением подставляя тело последним чуть покалывающим каплям, зашагал вперед. Перед тем как шагнуть из луговой травы в тайгу, ему захотелось обернуться, но он подавил в себе это желание. Там, в стогу, накрытый его ковбойкой, спал всего-навсего один из многих случаев его большой жизни, и надо было думать о продолжении жизни в целом.
Когда солнечные лучи, пробившиеся сквозь облака, проникли в зеленую пещеру и разбудили Ксюту, она увидела только чужую ковбойку, наброшенную на ее тело, и грустную морду Чарли, просунутую снаружи в стог.
— Ушел… — прошептала Ксюта, прижимая к губам пахнущий крепким мужским потом рукав. — Совсем ушел. А рубашкой укрыл, пожалел…
Конечно, она знала и раньше, что незнакомец уйдет, но сейчас ей все-таки хотелось не верить этому. Ксюта надела на себя ковбойку, выползла, жмурясь от солнца, развесила на ветвях свою мокрую одежду и подумала «Пока кошенина мокра, надо гресть, а то погноит. Гресть, покуда не посохнет, — не обыгает».
И стала разгребать, бережно раскидывать по земле сено, накошенное вместе с исчезнувшим незнакомцем. Странное ощущение ковбойки на плечах давало Ксюте маленькую надежду, что незнакомец вернется. Но уже сено было догреблено, уже высохла одежда Ксюты, уже солнце начинало садиться, а незнакомец не появлялся.
У Ксюты не было никакой обиды на него, не было никакого чувства чего-то стыдного в том, что произошло, но отца она боялась. Иван Кузьмич любил Ксюту и мог бы простить ей многое. Но никогда бы он не простил ей того, что первым ее мужчиной был человек, даже имени которого она не знала. Для того чтобы ее понять, отец должен был стать ею, Ксютой, но это было невозможно.
Ксюта переоделась и спустилась с ковбойкой в руке на берег реки, где она встретилась с незнакомцем. Но его не было и там, и Ксюта поняла, что он не вернется никогда. Ксюта сначала хотела бросить ковбойку в реку, но потом передумала и спрятала ее в дупле лиственницы, стоявшей на откосе. Потом Ксюта уткнулась в морду Чарли и заскулила в страхе
— Чо же будет-то
Вернувшись на Белую Заимку, Ксюта пыталась забыть это происшествие, но оно снова повторялось в ней чуть ли не каждый раз перед сном, и отец заметил, что с дочкой творится что-то неладное. Странным ему показалось то, что она не стремилась, как раньше, на посиделки или на кинофильмы в Шелапутинки, а предпочитала домовничать по вечерам на заимке и сама просила, чтобы он читал ей Библию. Только один раз она взволновалась, когда на заимку зашли люди с такими же геологическими молотками, как у незнакомца, и попросили молока. Но среди них незнакомца не было.
И все же поздней осенью Ксюта увидела Коломейцева. Это было, когда она пришла в Шелапутинки за покупками. Коломейцев сидел около сельпо в газике, углубившись в изучение карты, и ждал шофера, посланного за сигаретами. Лицо у Коломейцева было сосредоточенное, чужое. Почувствовав на себе чей-то взгляд, Коломейцев поднял голову и увидел Ксюту, растерянно прижавшую к груди пачки мыла, сверток с гвоздями. Коломейцев сразу узнал ее желто-крапчатые глаза.
— А, это ты… — сказал он, не выходя из кабины, и с облегчением заметил, что шофер с сигаретами уже выходит из сельпо. — Здравствуй…
— Здравствуйте, — еле выговорила Ксюта.
Шофер влез в кабину и сразу включил мотор, прекрасно уловив настроение начальника.
— Рубашку… рубашку вы забыли… — приблизилась Ксюта к машине.
— Возьми ее себе на память, — натянуто улыбнулся Коломейцев. — Ну, бог даст, еще увидимся.
Шофер, поняв это как указание, надавил на газ, и машина рванулась. Бумажный сверток в руках Ксюты раскрылся, и лоснящиеся гвозди посыпались в пыль. Когда Ксюта нагнулась за ними, она впервые почувствовала колющую боль в животе, тошноту и поняла, что в ней начинается ребенок. Об этом Ксюта не сказала отцу, а подруг в деревне у нее не было. Свою тайну Ксюта носила в себе, прислушиваясь к другой жизни, тихонько развивавшейся в ней, и даже ее глаза стали совсем иными, как бы обращенными внутрь себя.
Однажды зимой Ксюта проходила на лыжах над рекой и нашла ту самую лиственницу, в которой прятала рубашку незнакомца. Ксюта разгребла снег в дупле и вытащила обледенелую ковбойку. Ковбойка уже не пахла потом, и Ксюте почему-то стало легче.
Весной Ксюта еще раз пришла на это место и снова вынула рубашку из дупла. Теперь ковбойка была оттаявшая, пропахшая мокрым деревом, как бы совсем забывшая запах своего прежнего хозяина. Ксюта тоже почти забыла про него, думая только о торкавшемся в ней ребенке, и существование рубашки даже мешало ей. Ксюта подошла к реке, по которой плыли, крутясь и переворачиваясь, последние куски льда, и, сильно размахнувшись, бросила ковбойку. Ковбойка упала на небольшую сероватую льдину, почти накрыв ее и загребая клетчатыми рукавами воду. Льдина вместе с ковбойкой сначала плыла медленно, будто нехотя, но затем ее подхватила быстрина, завертела, закружила, и потемневший от воды рукав, наткнувшись на порог, взметнулся на мгновение, будто прощаясь, а потом скрылся за поворотом.
Когда Ксюта бухнулась Ивану Кузьмичу в ноги и сказала, что беременна, старик был потрясен ведь Ксюта в деревню почти не ходила и всегда была у него на глазах.
— Кто — захрипел он с чувством не испытанного раньше позора. — Кто!
Ксюта молчала. Она не могла сказать ему, что даже не знает имени этого человека. От этого ее позор был бы еще большим в глазах отца. Ксюта стояла перед Иваном Кузьмичом на коленях и только заслоняла руками живот.
— Гришка, шофер — яростно крикнул Иван Кузьмич. — Этот паскудник Убью…
— Не он… не он… — зарыдала Ксюта, хватая отца за сапоги.
— Ну не Тихон же… — вспомнил старик Беломестных про ягодного уполномоченного и вдруг сообразил «А ведь он, старый хрыч, еще по бабам шлятся». Иван Кузьмич схватил Ксюту за волосы и притянул к себе, пугая налившимися кровью глазами — Тихон!
И Ксюта, сама не понимая того, что делает, пытаясь каким угодно образом отделаться от жестокого отцовского допроса, лишь бы не проговориться, как было все на самом деле, прошептала
— Он…
Иван Кузьмич задохнулся от ненависти и омерзения, представив вместе со своей дочерью пузатого шестидесятилетнего ягодного уполномоченного, пропахшего «ессенцией». Устойчивый, крепко сколоченный Иваном Кузьмичом мир его жизни вдвоем с дочерью развалился, рассыпался, осталось лишь чувство неизбывного срама.
Велел он Ксюте собрать пожитки, отвез ее на бричке и старозиминскую больницу, не уронив ни единого слова, и лишь сказал на прощание
— Вот тебе паспорт. Вот деньги на перво время. Дорогу ко мне забудь. Я тебе не отец, ты мне не дочь.
Затем Иван Кузьмич подъехал к дому ягодного уполномоченного, привязал коня к телеграфному столбу и вошел во двор с дробовиком. Время уже было сумеречное, и в раскрытом окне горел свет, слышались голоса. Иван Кузьмич, сминая заботливо высаженные хозяином георгины, подошел к окну неслышными шагами.
Ягодный уполномоченный в нижней рубашке и в кальсонах и дородная, расплывшаяся его жена в бигудях и полураспахнутом халате, из которого выглядывали желтоватые жирные груди, сидели за столом перед самоваром и пили чай внакладку, одновременно играя в подкидного. Лица у обоих были покрыты бисеринками пота и выражали добродушное лукавство.
— А я вашу трефоночку козырной шестерочкой, Полина Харитоновна… — с чувством превосходства скалился ягодный уполномоченный.
— А у меня для вас, Тихон Тихонович, и трефовая шестерочка найдется… Придется вам козырного тузика на нее покласть… — ехидничала жена.
Засопел ягодный уполномоченный, заскреб свой лысый затылок, и Иван Кузьмич вдруг отчетливо подумал «Нет, это не он… Обманула меня Ксюта. Кто же тогда Ничо, назад с дитем приползет, скажет…»
Так и не суждено было узнать ягодному уполномоченному, насколько близка была не заслуженная им кара.
Той же ночью отправился Иван Кузьмич обратно на Белую Заимку, ломая себе голову «Кто Кто»
Боясь, чтобы позор не вышел наружу, всем в Шелапутинках говорил, что отправил Ксюту в техникум поступать. Но от бабьих глаз Ксюте было трудно скрыть, что она на сносях, и все догадывались, куда она исчезла. Иван Кузьмич и не подозревал, что за его спиной хихикают и судачат, а особенно состарившиеся теперь вдовы, чьими приманными подходами он когда-то пренебрег.
Тянуло его в Зиму узнать, что с дочерью, но он выдерживал срок — ждал, что сама вернется. Волкодав Чарли часто лежал у ворот и глядел на дорогу ждущими глазами.
«Вернется Ксюта… Никуда не денется…» — говорил Иван Кузьмич, выбирая из его свалявшейся шерсти репьи. А когда садился ужинать, старался не смотреть в глаза жены, упрекающие его с лиловатой фотографии.
Потом, как всегда, читал Библию — по привычке вслух, хотя рядом никого не было…
Роман "Ягодные места" Эпилог 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 Пролог
