<<< 1 2 3 4 5 в начало
Станция Зима (5/5)
"Эх, юноша наивный,
когда-то был я в точности такой!
Хотел узнать, откуда что берется.
Мне все тогда казалось по плечу.
Стремился разобраться и бороться
и время перестроить, как хочу.
Я тоже был задирист и напорист
и не хотел заранее тужить.
Потом -
ненапечатанная повесть,
потом -
семья, и надо как-то жить.
Теперь газетчик, и не худший, кстати.
Стал выпивать, стал, говорят, угрюм.
Ну, не пишу...
А что сейчас писатель?
Он не властитель,
а блюститель дум.
Да, перемены, да,
но за речами
какая-то туманная игра.
Твердим о том, о чем вчера молчали,
молчим о том, что делали вчера..."
Но в том, как взглядом он соседей мерил,
как о плохом твердил он вновь и вновь,
я видел только желчное безверье,
не веру, ибо вера есть любовь.
"Ах, черт возьми, забыл совсем про очерк!
Пойду на лесопильный. Мне кора.
Готовят пресквернейше здесь...
А впрочем,
чего тут ждать! Такая уж дыра..."
Бумажною салфеткой губы вытер
и, уловивши мой тяжелый взгляд:
"Ах да, вы здесь родились, извините!
Я и забыл... Простите, виноват..."
Платил я за раздумия с лихвою,
бродил тайгою, вслушиваясь в хвою,
а мне Андрейка:
"Найти бы мне рецепт,
чтоб излечить тебя.
Эх, парень глупый!
Пойдем-ка с нами в клуб.
Сегодня в клубе
Иркутской филармонии концерт.
Все-все пойдем. У нас у всех билеты.
Гляди, помялись брюки у тебя..."
И вскоре шел я, смирный, приодетый,
в рубашке теплой после утюга.
А по бокам, идя походкой важной,
за сапогами бережно следя,
одеколоном, водкою и ваксой
благоухали чинные дядья.
Был гвоздь программы - розовая туша
Антон Беспятых - русский богатырь.
Он делал все!
Великолепно тужась,
зубами поднимал он связки гирь.
Он прыгал между острыми мечами,
на скрипке вальс изящно исполнял.
Жонглировал бутылками, мячами
и элегантно на пол их ронял.
Платками сыпал он неутомимо,
связал в один их, развернул его,
а на платке был вышит голубь мира -
идейным завершением всего...
А дяди хлопали... "Гляди-ка, ишь как ловко!
Ну и мастак... Да ты взгляни, взгляни!"
И я...
я тоже понемножку хлопал,
иначе бы обиделись они.
Беспятых кланялся, показывая мышцы...
Из клуба вышли мы в ночную тьму.
"Ну, что концерт, племяш, какие мысли?"
А мне побыть хотелось одному.
"Я погуляю..."

"Ты нас обижаешь.
И так все удивляются в семье:
ты дома совершенно не бываешь.
Уж не роман ли ты завел в Зиме?"
Пошел один я, тих и незаметен.
Я думал о земле, я не витал.
Ну что концерт - бог с ним, с концертом этим!
Да мало ли такого я видал!
Я столько видел трюков престарелых,
но с оформленьем новым, дорогим,
и столько на подобных представленьях
не слишком, но подхлопывал другим.
Я столько видел росписей на ложках,
когда крупы на суп не наберешь,
и думают я о подлинном и ложном,
о переходе подлинности в ложь.
Давайте думать...
Все мы виноваты
в досадности немалых мелочей,
в пустых стихах, в бесчисленных цитатах,
в стандартных окончаниях речей...
Я размышлял о многом.

Есть два вида
любви.
Одни своим любимым льстят,
какой бы тяжкой ни была обида,
простят и даже думать не хотят.
Мы столько после временной досады
хлебнули в дни недавние свои.
Нам не слепой любви к России надо,
а думающей, пристальной любви!
Давайте думать о большом и малом,
чтоб жить глубоко, жить не как-нибудь
Великое не может быть обманом,
но люди его могут обмануть.
Я не хочу оправдывать бессилье.
Я тех людей не стану извинять,
кто вещие прозрения России
на мелочь сплетен хочет разменять.
Пусть будет суета уделом слабых.
Так легче жить, во всем других виня.
Не слабости,
а дел больших и славных
Россия ожидает от меня.
Чего хочу?
Хочу я биться храбро,
но так, чтобы во всем, за что я бьюсь,
горела та единственная правда,
которой никогда не поступлюсь.
Чтоб, где ни шел я:
степью опаленной
или по волнам ржавого песка,-
над головой -
шумящие знамена,
в ладонях -
ощущение древка.
Я знаю -
есть раздумья от иеверья.
Раздумья наши - от большой любви.
Во имя правды наши откровенья,-
во имя тех, кто за нее легли.
Жить не хотим мы так,
как ветер дунет.
Мы разберемся в наших "почему".
Великое зовет.
Давайте думать.
Давайте будем равными ему.
Так я бродил маршрутом долгим, странным
по громким тротуарам деревянным.
Поскрипывали ставнями дома.
Девчонки шумно пробежали мимо.
"Вот любит-то...
И что мне делать, Римма?"
"А ты его?"
"Я что, сошла с ума?"
Я шел все дальше.
Мгла вокруг лежала,
и, глубоко запрятанная в ней,
открылась мне бессонная держава
локомотивов, рельсов и огней.
Мерцали холмики железной стружки.
Смешные больше трубые "кукушки"
то засопят,
то с визгом тормознут.
Гремели молотки.
У хлопцев хватких,
скрипя, ходили мышцы на лопатках
и били белым зубы сквозь мазут.
Из-под колес воинственно и резко
с шипеньем вырывались облака,
и холодно поблескивали рельсы
и паровозов черные бока.
Дружку цигарку целая искусно,
с флажком под мышкой стрелочник вздыхал:
"Опаздывает снова из Иркутска.
А Васька-то разводится, слыхал?"
И вдруг я замер, вспомнил и всмотрелся:
в запачканном мазутном пиджаке,
привычно перешагивая рельсы,
шел парень с чемоданчиком в руке.

Не может быть!.. Он самый... Вовка Дробин!
Я думал, он уехал из Зимы.
Я подошел и голосом загробным:
"Мне кажется, знакомы были мы!"
Узнал. Смеялись. Он все тот же, Вовка,
лишь нет сейчас за поясом Дефо.
"Не размордел ты, Жень... Тощой, как вобла.
Все в рифму пишешь? Шел бы к нам в депо..."
А помнишь, как Синельникову Петьке
мы отомстили за его дела?!"
"А как солдатам в госпитале пели?"
"А как невеста у тебя была?"
И мне хотелось говорить с ним долго,
все рассказать -
и радость и тоску:

"Но ты устал, ты ведь с работы, Вовка..." ,
"А, брось ты мне, пойдем-ка на Оку!"
Тянулась тропка сквозь ночные тени
в следах босых ступней, сапог, подков
среди высоких зонтичных растений
и мощных оловянных лопухов.
Рассказывал я вольно и тревожно
о всем, что думал,
многое корил.
Мой одноклассник слушал осторожно
и ничего в ответ не говорил.
Так шли тропинкой маленькою двое.
Уже тянуло прелью ивняка,
песком и рыбой, мокрою корою,
дымком рыбачьим...

Близилась Ока.
Поплыли мы в воде большой и черной.
"А ну-ка,- крикнул он,- не подкачай!"
И я забыл нечаянно о чем-то,
и вспомнил я о чем-то невзначай.
Потом на берегу сидели лунном,
качала мысли добрая вода,
а где-то невдали туманным лугом
бродили кони, ржали иногда.
О том же думал я, глядел на волны,
перед собой глубоко виноват.

"Ты что, один такой? -
сказал мне Вовка.-
Сегодня все раздумывают, брат.
Чего ты так сидишь, пиджак помнется...
ишь ты каковский, все тебе скажи!
Все вовремя узнается, поймется.
Тут долго думать надо.
Не спеши".
А ночь гудками дальними гудела,
и поднялся товарищ мой с земли:
"Все это так,
а дело надо делать.
Пора домой.
Мне завтра, брат, к восьми..."

Светало...
Все вокруг помолодело,
и медленно сходила ночь на нет,
и почему-то чуть похолодело,
и очертанья обретали цвет.
Дождь небольшой прошел, едва покрапав.
Шагали мы с товарищем вдвоем,
а где-то ездил все еще Панкратов
в самодовольном "виллисе" своем.

Он поучал небрежно и весомо,
но по земле,
обрызганной росой,
с березовым рогаликом веселым
шел парень злой,
упрямый и босой...
Был день как день,
ни жаркий, ни холодный,
но столько голубей над головой
И я какой-то очень был хороший,
какой-то очень-очень молодой.
Я уезжал...
Мне было грустно, чисто,
и грустно, вероятно, потому,
что я чему-то в жизни научился,
а осознать не мог еще -
чему.
Я выпил водки с близкими за близких.
В последний раз пошел я по Зиме.
Был день как день...
В дрожащих пестрых бликах
деревья зеленели на земле.
Мальчишки мелочь об стену бросали,
грузовики тянулись чередой,
и торговали бабы на базаре
коровами, брусникой, черемшой.

Я шел все дальше грустно и привольно,
и вот, последний одолев квартал,
поднялся я на солнечный пригорок
и долго на пригорке том стоял.
Я видел сверху здание вокзала,
сараи, сеновалы и дома.
Мне станция Зима тогда сказала.
Вот что сказала станция Зима:
"Живу я скромно, щелкаю орехи,
тихонько паровозами дымлю,
но тоже много думаю о веке,
люблю его и от него терплю.
Ты не один такой сейчас на свете
в своих исканьях, замыслах, борьбе.
Ты не горюй, сынок, что не ответил
на тот вопрос, что задан был тебе.
Ты потерпи, ты вглядывайся, слушай,
ищи, ищи.
Пройди весь белый свет.
Да, правда хорошо,
а счастье лучше,
но все-таки без правды счастья нет.
Иди по свету с гордой головою,
чтоб все вперед -
и сердце и глаза,
а по лицу -
хлестанье мокрой хвои,
и на ресницах -
слезы и гроза.
Люби людей,
и в людях разберешься.
Ты помни:
у меня ты на виду.
А трудно будет
ты ко мне вернешься...
Иди!"
И я пошел.
И я иду.
<<< 1 2 3 4 5 в начало