| <<< 1 2 3 4 5 >>> |
|
Простились, и, ступая осторожно, разглядывая встречных и дома, я зашагал счастливо и тревожно по очень важной станции - Зима. Я рассудил заранее на случай в предположеньях, как ее дела, что если уж она не стала лучше, то и не стала хуже, чем была. Но почему-то выглядели мельче Заготзерно, аптека и горсад, как будто стало все гораздо меньше, чем было девять лет тому назад. И я не сразу понял, между прочим, описывая долгие круги, что сделались не улицы короче, а просто шире сделались шаги. Здесь раньше жил я, как в своей квартире, где, если даже свет не зажигать, я находил секунды в три-четыре, не спотыкаясь, шкаф или кровать. Быть может, изменилась обстановка, а может, срок разлуки был велик, но задевал я в этот раз неловко все то, что раньше обходить привык. Здесь резали мне глаз необычайно и с нехорошей надписью забор, и пьяный, распростершийся у чайной, и у раймага в очереди спор. Ну ладно, если б это где-то было, а то ведь здесь, в моем краю родном, к которому приехал я за силой, за мужеством, за правдой и добром. Слал возчик ругань в адрес горсовета, дрались под чей-то хохот петухи, и запыленно слушали всё это, не поводя и ухом, лопухи. Я ждал иного, нужного чего-то, что обдало бы свежестью лицо, когда я подошел к родным воротам и повернул железное кольцо. И, верно, сразу, с первых восклицаний: "Приехал! - Женька! - Ух, попробуй сладь!", с объятий, поцелуев, с порицаний: "А телеграмму ты не мог послать?", с угрозы: "Самовар сейчас раздуем!", с перебираний - сколько лет прошло! - как я и ждал, развеялось раздумье, и стало мне спокойно и светло. И тетя Лиза, полная тревоги, свое решенье вынесла, тверда: "Тебе помыться надо бы с дороги, а то я знаю эти поезда..." Уже мелькали миски и ухваты, уже во двор вытаскивали стол, и между стрелок лука сизоватых я, напевая, за водою брел. Я наклонялся, песнею о Стеньке колодец, детством пахнущий, будя, и из колодца, стукаясь о стенки, сверкая мокрой цепью, шла бадья... А вскоре я, как видный гость московский, среди расспросов, тостов, беготни, в рубахе чистой, с влажною прической, сидел в кругу сияющей родни. Ослаб я для сибирских блюд могучих и на обилье их взирал в тоске. А тетя мне: "Возьми еще огурчик. И чем вы там питаетесь, в Москве? Совсем не ешь! Ну просто -неприлично... Возьми пельменей... Хочешь кабачка?" А дядя: "Что, привык небось к "столичной"? А ну-ка, выпьем нашего "сучка"! Давай, давай... А все же, я сказал бы, нехорошо уже с твоих-то лет! И кто вас учит? Э, смотри, чтоб залпом! Ну, дай бог, не последнюю! Привет!" Мы пили и болтали оживленно, шутили, но когда сестренка вдруг спросила, был ли в марте я в Колонном, все как-то посерьезнели вокруг. Заговорили о делах насущных, которыми был полон этот год, и о его событиях, несущих немало размышлений и забот. Отставил рюмку дядя мой Володя: "Сейчас любой с философами схож. Такое время. Думают в народе. Где, что и как - не сразу разберешь. Выходит, что врачи-то невиновны? За что же так обидели людей? Скандал на всю Россию, безусловно, а все, наверно, Берия-злодей..." Он говорил мне, складно не умея, о том, что волновало в эти дни: "Вот ты москвич. Вам там, в Москве, виднее. Ты все мне по порядку объясни!" Как говорится, взяв меня за грудки, он вовсе не смущался никого. Он вел изготовленье самокрутки и ожидал ответа моего. Но думаю, что, право, не напрасно я дяде, ожидавшему с трудом, как будто все давно мне было ясно, сказал спокойно: "Объясню потом". Постлали, как просил, на сеновале. Улегся я и долго слушал ночь. Гармонь играла. Где-то танцевали, и мне никто не в силах был помочь. Свежело. Без матраса было колко. Шуршал и шевелился сеновал, а тут еще меньшой братишка Колька мне спать неутомимо не давал. И заводил назревший разговор - что ананас - он фрукт или же овощ, знаком ли мне вратарь "Динамо" Хомич и не видал ли гелиокоптёр... А утром я, потягиваясь малость, присел у сеновала на мешках. Заря, сходя с востока, оставалась у петухов на алых гребешках. Туман рассветный становился реже, и выплывали из него вдали дома, шестами длиннымии скворешен отталкиваясь грузно от земли. По улицам степенно шли коровы, старик пастух пощелкивал бичом. Все было крепким, ладным и здоровым, и не хотелось думать ни о чем. Забыв поесть, не слушая упреков, набив карманы хлебом, налегке, как убегал когда-то от уроков, да, точно так - я убежал к реке. Ногами увязая в теплом иле, я подошел к прибрежной старой иве и на песок прилег в ее тени. Передо мной Ока шумела ровно. По ней неторопливо плыли бревна, и сталкивались изредка они. Гудков далеких доходили звуки. Звенели комары. Невдалеке седой путеец, подвернувши брюки, стоял на камне с удочкой в руке и на меня сердито хмурил брови, стараясь видом выразить своим: "Чего он тут? Ну, ладно, сам не ловит, а то ведь не дает. ловить другим..." Потом, в лицо вглядевшись хорошенько, он подошел. "Неужто? Погоди!.. Да ты не сын ли Зины Евтушенко? И то гляжу... Забыл меня поди... Ну, бог с тобою! Из Москвы? На лето? А ну-ка, тут пристроиться позволь..." Присел он рядом, развернул газету, достал горбушку, помидоры, соль. Устал я, на вопросы отвечая. И все-то ему надо было знать: стипендию какую получаю, когда откроют Выставку опять. Старик он был настырный и колючий и вскоре с подковыркой речь завел, что раньше молодежь была получше, что больно скучный нынче комсомол. "Я помню твою маму лет в семнадцать, за ней ходили парни косяком, но и боялись - было не угнаться за языком таким и босиком. В шинелишках, по росту перешитых, такие же, я помню, как она, что косы - буржуазный пережиток, на митингах кричали дотемна. О чем-то разглагольствовали грозно, всегда как будто полные идей,- ну, скажем, донимали вдруг серьезно вопрос "обобществления" детей!.. Конечно, и смешного было много и даже просто вредного подчас, но я скажу: берет меня тревога, что нет задора ихнего у вас. И главное,- пускай меня осудят,- у вас не вижу мыслей молодых. А у .людей всегда, дружок, по сути, такой же возраст, как у мыслей их. Есть молодежь, а молодости нету... Что далеко идти?.. Вот мой племяш,- и двадцать пять еще не стукнет в зиму эту, а меньше тридцати уже не дашь. Что получилось? Парень был как парень, и, понимаешь, выбрали в райком. Сидит, зеленый, в прениях запарен, стучит руководящим кулаком. Походку изменил. Металл во взгляде. И так насчет речей теперь здоров, что не слова как будто дела ради, а дело существует ради слов. Все гладко в тех речах, все очевидно... Какой он молодой, какой там пыл? Поскольку это вроде не солидно, футбол оставил, девушек забыл. Ну, стал солидным он, а что же дальше? Где поиски, где споров прямота? Нет, молодежь теперь не та, что раньше, и рыба тоже (он вздохнул) не та... Ну, вот мы и откушали как будто, давай закинем, брат, на червячка..." И, чмокая, снимал через минуту он карася отменного с крючка. "Ну и отъелся, а? Вот это прибыль!" - сиял, дивясь такому карасю. "Да ведь не та, вы говорили, рыба..." Но он хитро: "Так я же не про всю..." И, улыбаясь, погрозил мне пальцем, как будто говорил: "Имей в виду: карась-то, брат, на удочку попался, а я уж на нее не попаду..." За тетиными жирными супами в беседах стал я жидок, бестолков. И что мне тот старик все лез на память? Ну, мало ли на свете стариков! Ворчала тетя: "Я тебе не теща, чего ж ты все унылый и смурной? Да брось ты это, парень! Будь ты проще. Поедем-ка по ягоды со мной". |
| <<< 1 2 3 4 5 >>> |
