"Апполо-16"
Земные связи космонавта становятся наиболее ощутимо ценными для него, когда на протяжении многих суток полёта в космосе, постоянно наблюдая Землю, он вдруг осознаёт её малость...
В.Н.Севастьянов, герой Советского Союза.
1
Лунный парень
(фамилия здесь ни при чем.
Имя тоже будет условно)
журналистов расшвыривает плечом,
впрочем, делает это беззлобно.
Твой любимец, судьба,
не испорчен он звёздною славою,
и разбита губа –
предала его лыжа на слаломе.
Появленье его, как вторженье.
Он ракетой сквозь дым, сквозь людей:
«Как тебя покороче, – Женя?
А меня, чтобы запросто, – Дэйв.
Женя, как там Герман, Виталий?
Жаль, что вместе не полетали!
Ничего – мы когда-нибудь
Эльбой сделаем Млечный Путь!»
2
Что-то общее есть в космонавтах –
в чувстве крошечности Земли.
Не делю их на «ихних» и «наших», –
все – земные, и все – свои.
Что куражиться – чье преимущество!
Тот сильней, в ком бахвальства нет.
Человеческий гений, мужество –
неделимы, как воздух, как свет.
Ты, Кибальчич, в камере мглистой
запланировал Хьюстонский центр.
Здесь ракеты ревут по-английски,
но в английском – калужский акцент.
«Я ведь русский, – смеется Дэйв. –
Циолковский – это мой дед.
Запуск – завтра,ровнехонько в полдень.
Что, не терпится? Потерпи.
Но, признаться, люблю я «Аполло»
в час, когда он один, без толпы.
Завтра – официальные сопли,
суета, толкотня.
Покажу тебе что-то особенное
и эту ночь. Положись на меня».
...В ночь – из бара.
Еще не прокуренный космос
в искорках звездных дождей,
и улыбкой, до боли Юриной,
хорошо улыбается Дэйв.
3
Полночь дышит соленой горечью –
океана слышится клич.
На машине Дэвида гоночной
мы летим по Кокоа-бич.
Вверх тормашками весь мыс Кеннеди.
Сам шериф хмелен, умилен.
Под завязку отели и кемпинги.
Супершоу! Гостей – миллион!
Это странная штука – запуск,
для того, кто причастен к нему.
Для кого-то он – выпивка, закусь
и блевотина на луну.
В ресторациях джазы наяривают.
Выпавлиниванье, выпендреж,
и хрустит муравьями жареными
позолоченная молодежь.
Расфуфыренные девицы
держат щипчиками эскарго.
Королишка задрипанный,
вице-президент, не упомню чего.
Платья лунные шьются к банкету.
Чья-то дочка и чей-то зять
приезжают – не видеть ракету,
а ракете себя показать.
И к ракете, отчаянно смелой,
гордой дочери нашей Земли,
словно к рыбе большой,
белотелой, прилипалы
вприсос приросли.
Почему прилипать вы вправе
и блаженствовать, –
так вашу мать! –
прилипалы к поэзии,
к славе,
все привыкшие опошлять?!
4
Мне сказал один космонавт:
«Хоть включай катапульту, –
и в Африку.
Сладкой казнью меня казнят –
волокут на конфетную фабрику.
Как тянучка, мура, трепотня,
и среди карамельного ада
дарят мне –
представляешь?! –
меня! –
статуэтку из шоколада.
Кто я им –
черт возьми! –
людоед,
чтобы есть – сам себя – на обед?!»
5
Дэйв, тебя не тошнит от рынка,
где рекламой – смертельный риск?
Космонавты на спичках, открытках,
вы разбились о пошлость вдрызг.
Опошляется даже космос.
На любую из наших орбит
запускается пошлость, косность,
как величия сателлит.
Где она – наша млечная Эльба?
Далеко она, далеко.
Для чего, гладиаторы неба,
вы рискуете? Для кого?
6
Дэйв спокоен: «Я не философ,
не из умствующих задавал,
но немало подобных вопросов
я в полетах себе задавал.
Пошлость – это налог.
Он тяжек, отвратителен,
но пойми:
мы рискуем не ради бляшек –
ради будущего Земли.
Гладиаторам было туго.
Им насильно вручали мечи,
но они палачи друг для друга, –
поневоле, но палачи.
В космонавтах есть чувство братства.
Не у них мозги набекрень.
Мы иная, звездная раса,
человека иная ступень.
Все тесней на Земле пропыленной –
человечеству нужен простор.
Космонавтами будут мильоны,
как сейчас каждый третий – шофер.
Подзазналась Земля-старуха.
Все великие в мире умы
для меня – космонавты духа
с чувством крошечности Земли.
Нужен, чтобы духовно не ползать,
взгляд на Землю со стороны.
На Земле уничтожат пошлость
лишь свалившиеся с Луны...»
7
Дэйв, газуй! Эту ночь мы украли.
Говори еще, Дэйв, говори.
За спиной – муравьи в кляре,
муравьи в шоколаде и фри.
На обочинах – малолитражки.
С ночи легче места занимать.
Ходят запросто по кругу фляжки,
кормит грудью ребенка мать.
Люд простой из Майами, Нью-Йорка.
Здесь, природой счастливо дыша,
шоу завтрашнего галерка,
а галерка всегда хороша.
Здесь по спальным мешкам студенческим,
утверждая права свои,
ходят с видом,
еще молодеческим,
незажаренные муравьи.
Здесь в обнимку на крыше «фольксвагена»
двое...
Звездный простор так чист,
и вдали белоснежно,
свадебно
карандашик ракеты торчит.
8
Первый полицейский кордон:
«Мистер Скотт?!
Не узнали... Пардон!»
Второй полицейский кордон:
Дэйв сует им какой-то картон.
Изучают... «Поздненько...» –
изрек полицейский,
но под козырек.
Третий полицейский кордон.
Здесь – уже непохожий тон.
Вроде – сделать нельзя ничего:
«Пропуск только на одного».
Полицейского взгляд косоват,
ну а Дейв – начальственно,
властно: «Это – будущий космонавт,
только сверхзасекреченный...
Ясно?» «Ясно...»
Магия сверхзасекреченности,
ты сработала, не подвела.
Тайный гриф особой отмеченности
ощущаю. Такие дела!
(Так сказал бы Курт Воннегут,
если был бы со мною тут.)
9
Что морочит людей, как детей?
Наши детские игры во взрослость.
Ну и вдруг не ошибся ты, Дэйв,
и взлечу я когда-нибудь в космос?
Я бы там ощутил, как в степи,
чувство вечности, чувство млечности
и читал и читал бы стихи,
только сразу – всему человечеству.
10
Четвертый полицейский кордон.
Я застыл с пересохшим ртом.
В горле – тоже горячая сухость.
А ракета, метрах в двухстах,
замерла, на цыпочки встав,
к рыжим звездам тревожно принюхиваясь.
И стояла ракета, молода и свежа,
ожидая рассвета,
чуть – под кожей – дрожа.
И опорная башня,
сдув с нее воронье,
чтобы не было страшно,
обнимала ее.
Обнимала с тревогой,
как сестренку сестра,
перед дальней дорогой
из родного села.
Что-то грузное, крабье
было в красных клешнях
и крестьянское, бабье:
жалость, нежность и страх.
Мир – большая деревня,
и за столько веков
бабам так надоели
драки их мужиков.
С бомбой страшной, кистенной
у соломенных крыш
в драке стенка на стенку
ничего не решишь.
Есть в деревне придурки,
куркули и шпана,
потаскухи и урки,
но деревня одна.
Это счастье, даренье,
это мука моя –
быть поэтом деревни
под названьем Земля.
А ракета гляделась
в лица дальних планет,
а ракета оделась
в прожекторный свет.
Уходя в бесконечность,
тихо пели лучи.
Человечность и вечность
обнимались в ночи.
Мыс Кеннеди - Коктебель, апрель - май 1972

Источники:

  1. 1973 - Интимная лирика. М., "Молодая гвардия".