| Назад | (Отрывок 21/24) | Дальше |
После падения военной диктатуры в Аргентине на международную книжную ярмарку 1984 года в Буэнос-Айресе выплеснулось буквально всё, что было под запретом. Впервые за столькие годы на стендах стояла бывшая нелегальная литература - Маркс, Энгельс, Ленин! Хосе Марти, Че Гевара, Фидель Кастро. Лавина свободы несла с собой и мусор. Кропоткин и Бакунин соседствовали с иллюстрированной историей борделей, Мао Цзэдун — с "Камасутрой", а Троцкий и Бухарин со шведским бестселлером "Исповедь лесбиянки". Итальянского писателя Итало Кальвино аргентинцы чуть не разорвали от восторга, когда он вскользь бросил на читательской конференции банальное в Европе мазохистское выражение левых интеллектуалов: "Мы все изолгались. Пора кончать". Не в состоянии осмыслить ни бросаемых ему под ноги цветов, ни ярко-красных следов помады, припечатываемых ему на щёки губами рыдающих аргентинок, Кальвино растерянно хлопал глазами. Он просто, наверно, забыл, что еще год тому назад, когда на улицах Буэнос-Айреса собиралось больше чем два-три человека, их арестовывали, и часто они исчезали без суда и следствия, расстрелянные и задушенные где-нибудь в застенках и на пустырях или утопленные в море. Во многих случаях их трупы бросали в строительные котлованы и вмуровывали в бетонные фундаменты новых отелей и банков. Так появилось в Apгентине страшное слово desaparecidos - исчезнувшие.
На первый бесцензурный политический фильм, сделанный в Аргентине по сценарию уругвайца-эмигранта Марио Бенедетти "Beso de luego" - "Огненный поцелуй" стояли тысячные очереди. При фразе героя - морально разложившегося, однако испытывающего муки совести аргентинского Клима Самгина что-то вроде: "Все наши газеты годятся лишь на подтирку", - зрители аплодировали и топали ногами.
Залы книжной ярмарки были затоплены народом, приходившим покупать бывшие запрещённые книги с огромными сумками и даже с дерюжными мешками. Чтобы перекусить в буфете, надо было стоять в очереди часа полтора. Среди этого пиршества мысли я порядком изголодался. Когда перед самым моим носом, чуть не задев его, в чьей-то руке проплыл бумажный подносик с сандвичем, внутри которого покоилась дымящаяся сосиска, сбрызнутая золотой струей горчицы, я невольно облизнулся. Неожиданно рука, в которой был поднос, сняла с него сандвич и с поразившей меня непосредственностью ткнула мне прямо в рот, чтобы я откусил.
Именно - не разломила, а ткнула.
- Только половину, компаньеро...- на всякий случай сказал басистый, почти мужской, но все-таки женский голос.
Жадно прожевывая сандвич, я увидел перед собой высоченную, почти одного роста со мной черноволосую, с редкими сединками женщину, у которой за могучими плечами висел рюкзак. Внутри рюкзака, набитого под завязку, прорисовывались острые рёбра книг. Женщина потрясла меня своей почти сибирской, военного образца грубоватой сердобольностью к из голодавшемуся человеку.
Мы познакомились. Её звали Магдалена. Она была сельской учительницей, приехавшей из далекой горной провинции покупать книги для школьной библиотеки.
Я пригласил её в литературное кафе и по дороге украдкой её разглядывал. Магдалене было лет тридцать пять. Она была по-своему красива, хотя все в ней было прямолинейно, грубовато, укрупненно - слова, жесты, руки, ноги. Да, о ногах. Без чулок, исцарапанные, видимо, горными колючками, одетые в пыльные альпинистские ботинки, они были загорелы, стройны и необозримы - правда, излишне основательны, как дорические колонны. Но особенно прекрасны были её коленки, неза висимо торчавшие из-под холщовой юбки с крестьянской вышивкой, - крепкие, мощные, как лбы двух маленьких слонят Она уловила мой взгляд и усмехнулась - незло, но неодобрительно.
Стены литературного кафе были завешаны, как легализованными прокламациями, стихами бесследно исчезнувших во время диктатуры поэтов. Магдалена, почти не притронувшись к вину, встала, оставив рюкзак с книгами на полу, и медленно пошла вдоль стен, читая и беззвучно шевеля губами. Потом она села и залпом хлопнула целый бокал. Она вообще не стеснялась, и в этом была её прелесть.
- Я знала многих из этих поэтов лично...- сказала Магдалена.
- Вы ходили на их выступления? - спросил я.
- Нет, я их арестовывала...- ответила она.
|
Это говорю вам я, Магдалена, бывшая женщина-полицейский. Как видите, я не в крови по колена, да и коленки такие ценятся. Нам не разрешались никакие "мини", но я не опустилась до казенных "макси", и торчали колени, как две террористские мины, над сапогами в государственной ваксе. И когда я высматривала в Буэнос-Айресе, нет ли врагов государства поблизости, нравилось мне, что меня побаиваются и одновременно на коленки облизываются. Как дылду, меня в школе дразнили "водокачкой", и сделалась я от обиды стукачкой, и, горя желанием спасти Аргентину, в доносах рисовала страшную картину, где в заговоре школьном даже первоклашки пишут закодированно на промокашке. Меня заметили. Мне дали кличку. Общение с полицией вошло в привычку. Но меня морально унижало стукачество. Я хотела перехода в новое качество. И я стала, контролируя Рио дель Плату, спасать Аргентину за полицейскую зарплату. Я мечтала попасть в детективную эпопею. Я была молода ещё, хороша ещё, и над газовой плиткой подсушивала портупею, чтоб она поскрипывала более устрашающе. Я вступила в полицию по убеждениям, а отчасти - от ненависти к учреждениям, но полиция оказалась учреждением тоже, и в полиции тоже - рожа на роже. Я была патриотка и каратистка, и меня из начальства никто не тискал, правда, насиловали глазами, но это - везде, как вы знаете сами. Наши агенты называли агентами всех, кого считали интеллигентами. И кого я из мыслящих не арестовывала? Разве что только не Аристотеля. В квартиры, намеченные заранее, я вламывалась наподобие танка, и от счастья правительственного задания кобура на боку танцевала танго. Но заметила я в сослуживцах доблестных, что они прикарманивают при обысках магнитофоны - а особенно видео, и это меня идеологически обидело. И я постепенно поняла не без натуги то, что не каждому понять удастся, - какие отвратные у государства слуги, какие симпатичные враги у государства. И однажды один очень милый такой "подрывной элемент" улыбнулся, глазами жалея меня, как при грустном гадании: |
|
"Эх, мучача... А может быть, внук твой когда-нибудь на свиданье придет не под чей-нибудь - мой монумент..." Он сказал это, может, не очень-то скромно, но когда увели его не в тюрьму, а швырнули в бетономешалку, бетон выдающую с кровью, - почему-то поверила я ему. Он писателем был. Я припрятала при конфискации тоненький том, а когда я прочла - заревела, как будто пробило плотину, ибо я поняла не беременным в жизни ни разу ещё животом, что такие, как он, и спасали мою Аргентину. А другого писателя в спину пихнули прикладом при мне и поставили к стенке, но не расстреляли, подонки, а размазали тело его "студебеккером" по стене так, что брызнули на радиатор кровавые клочья печенки. Все исчезли они без суда. Все исчезли они без следа. Проклиная своё невежество патриотической дуры, я ушла из полиции и поклялась навсегда стать учительницей литературы! И теперь я отмаливаю грехи в деревенской школе, куда попросилась, и крестьянским детишкам читаю стихи этих исчезнувших - "desaparecidos". А ночами я корчусь на безмужней простыне, с дурацкими коленками, бессмысленно ногастая, и местный аптекарь украдкой приходит ко мне и поспешно ёрзает, не снимая галстука. Даже голая с кожи содрать не могу полицейской формы. Чтобы дети мои и аптекаря во чреве моём потонули, я глотаю в два раза больше нормы противозачаточные пилюли. Некоторые мечтают хотя бы во сне навести полицейский порядок, чтоб каждому крикнуть: "Замри!" А я каждый день подыхаю от ненависти к любому полицейскому на поверхности земли. Ненавижу, когда поучает ребенка отец, не от мудрости полысевший ненавижу, когда в педагогах - и то полицейщина. Так я вам говорю, Магдалена, бывшая женщина-полицейский и, к сожалению, бывшая женщина... |
| Назад | (Отрывок 21/24) | Дальше |
