Тому назад...
Тому назад,
                  тому назад
смолою плакал палисад,
смолою плакали кресты
на кладбище от духоты,
и сквозь глазки сучков смола
на стенах дачи потекла.
Вымаливала молний ночь,
чтобы самой себе помочь,
и, ветви к небу возводя,
"Дождя!..-
                  шептала ночь.-
                                                Дождя!.."
Был от жасмина пьян жасмин.
Всю ночь творилось что-то с ним,
и он подглядывал в окно,
где было шорохно,
                              грешно,
где, чуть мерцая, простыня
сползла с тебя,
                        сползла с меня,
и от сиянья наших тел
жасмин зажмурился,
                                    вспотел.
Друг друга мы любили так,
что оставалась на устах
жасмина нежная пыльца,
к лицу порхая от лица.
Друг друга мы любили так,
что ты иссякла,
                              я иссяк,-
лишь по телам
                        во все концы
блуждали пальцы,
                              как слепцы.
С твоей груди
                        моя рука
сняла ночного мотылька.
Я целовал ещё, ещё
чуть-чуть солёное плечо.
Ты встала,
                  подошла к окну.
Жасмин отпрянул в глубину.
И, растворясь в ночном нигде,
"К воде!..-
                  шепнула ты.-
                                          К воде!.."
Машина прыгнула во мглу,
а там на даче,
                        на полу,
лежала,
            корчась,
                        простыня
и без тебя
                  и без меня.
Была полночная жара,
но был забор
                  и в нём - дыра.
И та дыра нас завела
в кусты -
                  владенья соловья.
Друг друга мы любили так,
что весь предгрозием набряк
чуть закачавшийся ивняк,
где раскачался
                        соловей
и расточался
                        из ветвей,
поймав грозинки язычком,
но не желая жить молчком
и подчиняться не спеша
шушуканию камыша.
Не правда это,
                        что у птиц
нет лиц.
Их узнают сады,
                              леса.
Их лица -
                  это голоса.
Из всех других узнал бы я
предгрозового соловья.
Быть вечно узнанным певцу
по голосу,
                  как по лицу!
Он не сдавался облакам,
уже прибравшим ночь к рукам,
и звал,
            усевшись на лозу,
себе на перышки грозу.
И грянул выпрошенный гром
на ветви,
            озеро
                        и дом,
где жил когда-то в старину
фельдмаршал Паулюс в плену.
Тому назад,
                  тому назад
была война,
                  был Сталинград.
Но память
                  словно решето.
Фельдмаршал Паулюс -
                                          никто
и для листвы,
                  и соловья,
и для плотвы,
                  и сомовья,
и для босого божества,
что в час ночного торжества
в промокшем платье
                                    озорно
со мной вбежало
                              в озеро!
На нем с мерцанием внутри
от ливня вздулись пузыри,
и заиграла ты волной
то подо мной,
                        то надо мной.
Не знал я,
                  где гроза,
                                    где ты.
У вас -
            русалочьи хвосты.
И, хворост молний наломав,
гроза плясала на волнах
под сумасшедший пляс плотвы,
и две счастливых головы
плясали,
                  будто бы под гром
отрубленные топором...
Тому назад,
                  тому назад
мы вдаль поплыли наугад.
Любовь -
                  как плаванье в нигде.
Сначала -
                  шалости в воде.
Но уплотняется вода
так,
      что становится тверда.
Порой ползём с таким трудом
по дну,
            как будто подо льдом,
а то плывём
                  с детьми в руках
во всех собравшихся плевках!
Все водяные заодно
прилежно тянут нас на дно,
и призрак
                  в цейсовский бинокль
глядит
            на судороги ног.
Теперь, наверно, не к добру
забили прежнюю дыру.
Какой проклятый реваншист
мстит
            за художественный свист?
Неужто призраки опять
на горло будут наступать,
пытаясь всех, кто жив-здоров,
отгородить от соловьев?
Неужто мир себя испел
и вместе с голосом истлел
под равнодушною травой
тот соловей предгрозовой?!
И мир не тот,
                        и мы не те
в бессоловьиной темноте.
Но, если снова духота,
спой, соловьёныш:
                              хоть с креста
на кладбище,
                        где вновь смола
с крестов от зноя поползла.
Пробей в полночную жару
и заборе голосом дыру!
А как прекрасен стал бы мир,
где все заборы -
                              лишь из дыр!
Спой, соловьёныш,-
                              подпою,
как подобает соловью,
как пел неназванный мой брат
тому назад,
                  тому назад...
1981