В тени бесстрастных пирамид под взглядами-присосками, под чей-то хищный перемиг и под прицокиванье луною жалкой, как желток, взошёл живот, её живот над пловом и бутылками, над рёвом и затылками, над жиром, ртами, над животами... И фараоны-животы, аж вывалясь от полноты дерьма и чувств,— рыча, ревя, с довольством, будто на раба, смотрели, как себя жуёт рабочий взмыленный живот. Кося затравленным зрачком, живот себя вертел волчком и на пол женщину качком бросал то навзничь, то ничком. Живот вжимался внутрь, как стон, и, словно рыба бьёт хвостом, в сети ухмылок, чумовой, бил об пол женской головой. Живот озноб изображал. Живот рожал. Живот дрожал, как будто всаженный кинжал всё глубже кто-то погружал. Живот крутило и трясло, как будто голодом свело. Артистка в голоде росла, а опыт — правда ремесла. Ну, а после в гостинице жалкой в полумраке рассветном немом на полу её туфелька сжалась под ботинком с нездешним клеймом. Уходила из тела работа, и входила тихонько душа. Гость ей нравился - было в нём что-то. Просто так бы она не пошла. Полземли, неприкаянный гений, поперёк он изъездил и вдоль, и наркотиками впечатлений он хотел заглушить свою боль. Знал он женщин всезнающих толпы — в нём была, так сказать, широта — вот не спал по случайности только с танцовщицею живота. Ни напрасно, угрюмый сластёна, он, как будто восточных сластей, ждал каких-то неслыханных стонов и египетских древних страстей. Телу было покойно и смирно. Тело поверху умерло сплошь, лишь внутри пробегала надмирно сокровенная звёздная дрожь. К животу, будто что-то ей снится, она детской ладонью своей прикасалась, как будто к гробнице этим танцем убитых детей. Тело слишком устало для страсти, и едва шевелились уста. Для неё было высшее счастье в неподвижности живота. |
1967 |