* * *
Снова грустью повеяло
в одиноком дому...
Сколько ты понаверила,
а зачем и кому!
Для себя же обидная,
ты сидишь у окна.
Ты ничья не любимая
и ничья не жена.

Не прошусь быть любовником
и дружить — не дружу,
но с моим новым сборником
я к тебе прихожу.
Ты опять придуряешься,
в лжи меня обвинив:
«Всё, дружок, притворяешься,
все играешь в наив...»

Шутишь едко и ветрено.
Я тебя не корю,
только долго и медленно
папиросы курю.
Говоришь: «Брось ты, Женечка,
осуждающий взгляд».
«Интересная женщина»,
про тебя говорят.
Мне тобою не велено
замечать твою грусть,
но, в себе не уверенный,
на тебя я боюсь.
От меня не укроется —
если спорим, грубим —
уезжаешь ты в поезде
С кем-то очень другим.

Ест печаль меня поедом,
все надежды губя,
и бегу я за поездом,
увозящим тебя.
Но походкою крупною
сквозь рассветный галдеж
ты выходишь на Трубную,
Самотекой идешь.
И глядишь ты не сумрачно
от себя вдалеке,
и взволнованно сумочку
теребишь ты в руке.

Синева незатроганная.
Солнца — хоть завались!
И ручьи подсугробные
на асфальт прорвались.
Парень мчится на гоночном,
почка сладко-кисла,
и зима уже кончена,
но еще не весна...
1955