Смог
Я просыпаюсь в гостинице «Челси».
Чудится мне
                     (Это бред?
                                         Это жар?) —
черные струйки,
                          как черные черви,
в щели вползают на всех этажах,
Галя в рубашке ночной,
                                    словно в саване.
Кашель ей грудь раздирает,
                                              как рашпиль.
А на рубашке,
                     как уголь на сахаре,
чёрная копоть...
                     "Женя, мне страшно!.."
В комнате-камере запах Дахау.
"Женечка, милый,
                               я задыхаюсь".
Лик её мученический,
                               как из воска.
"Воздуха,
           воздуха!.."
Настежь окно,
                     но уже мне не чудится —
в комнату лезет косматое чудище,
движется облаком,
                     чёрным, зыбучим...
"Женя,
           задушит!.."
Галя,
           я сам уже полузадушен.
Воздух глотаю,
                     но он безвоздушен.
Нету отдушин!
В губы к друг другу отчаянно рухнем?
Будем дышать, как спасеньем, друг другом?
Но не уйти от проклятого смога.
Поздно.
           Мы оба отравлены,
                                         оба,
и поцелуй в этом смраде и тлене
как обоюдное отравленье...
Рамки инструкций
                     на клёнах и вязах -
"Как целоваться в противогазах".
В барах повесили лозунг-находку:
"Можно спокойно дышать
                               лишь сквозь водку".
И только радио на всё кладёт,
горланя радостно: "А смог идёт!.."
Кто там, шатаясь,
                     бредёт по панели
с детским печальным лицом Паганеля?
Миллер?
           Артур?
                     Он мне шепчет замедленно:
"Пахнет кострами,
                     охотой за ведьмами".
Кашляет Миллер,
                          худой,
                               остролицый.
Миллер в пророчестве страшно суров:
"Будут ещё костры инквизиций.
Смог -
        это дым от грядущих костров".
От смога неловко крылом заслоняясь,
жадный до тайн
                     и усталый от тайн,
на домике собственных книг,
                                                   словно аист,
тревожно стоит доброклювый Апдайк.
"Женя,
         людей так жестоко надули,
землю поставив на ложных китах,
и надрывается
                     от натуги
всё человечество,
                     будто кентавр.
И двуединно ржёт и мычит оно,
от двуединости делаясь злей.
Может быть, смог -
                               это бьющий мучительно
пар у кентавра из гневных ноздрей?"
Очки пытаясь протереть от смога,
у чьих то книг,
                     как у могильных плит,
с высокостью профессорского слога
мне Лоуэлл сквозь кашель говорит:
"Лишь у теней и книг -
                               понятье чести.
Кого стыдиться?
                     Лишь теней стыжусь:
И я продукт теней.
                               Я - это вместе
Алёша Карамазов и Сен-Жюст.
Я верю в историческое мщенье,
в отмщенье неба за разврат, распад.
Быть может, смог -
                               возвышенные тени,
которые за низость мира мстят?"
Ален Гинзберг -
                     лукавый пророк-павиан -
бьёт в косматую грудь,
                               словно в бубен шаман:
"Темь надвигается,
                               темь!
Пахнет кромешным адом.
Нет оправданья тем,
кто может дышать этим смрадом!
В мире моральных пустот,
в мире тумана и хаоса
стоит чего-то лишь тот,
кто задыхается...
Все лжеидеи,
                     все лжеморали
небо,
         чадя столько лет,
                               измарали,
Небо обратно шлёт эту нудь -
не продохнуть!"
Но где-то над смогом,
                               над чадным вчера и сегодня
грохочет Уитмена бас,
                               будто рыв Саваофа:
"Э-гей!
           Задыхаться - нехитрое дело у пропасти.
А вы продышитесь,
                     а вы продышитесь!
                                         Попробуйте!
Вздохните все вместе!
                               Увидите -
                                         только вздохнете,
и смог, словно призрак,
                     дыханием с неба смахнете".
И чудилось мне,
                     замерев, ожидала эпоха,
как сдвига вселенского,
                               нашего общего вздоха.
1967