Моя Булатиада |
---|
1. Эпоха петь нас подбивала... |
Это стихотворение написано в 1971 году, а напечатано впервые лишь через 17 лет. Сейчас всем ясно, что Окуджава - классик русской поэзии, но тогда его обзывали пошляком, запрещали его концерты, отменяли его поездки за границу по причине неблагонадёжности. Но стихотворение это оказалось написанным наперёд. Что удивляет меня самого - через 26 лет после написания этого стихотворения мне не хочется менять ни одной запятой, как будто оно написано сейчас, под впечатлением потери Советского Союза - Атлантиды нашего детства и потери одного из лучших поэтов этой Атлантиды. |
Евгений Евтушенко, 16 июня 1997. |
Простая песенка Булата всегда со мной. Она ни в чём не виновата перед страной. Поставлю старенькую запись и ощущу к надеждам юношеским зависть и загрущу. Где в пыльных шлемах комиссары, нет ничего, и что-то в нас под корень самый подсечено. Всё изменилось - жизнь и люди, любимой взгляд, и лишь оскомина иллюзий внутри, как яд. Нас эта песенка будила, открыв глаза. Она по проволке ходила, и даже - за. Эпоха петь нас подбивала. Толкая вспять. Не запевалы-подпевалы нужны опять. Но ты, мой сын, в пыли архивов иной Руси найди тот голос, чуть охриплый, и воскреси. Он зазвучит из дальней дали сквозь все пласты, и ты пойми, как мы страдали, и нас прости. |
1971 |
2. Новый вариант Окуджавы |
Так обращаюсь я к Богу, строчку чуть-чуть изменя: "Дай же ты всем понемногу и позабудь про меня!" |
3. Похороны Окуджавы |
Столько б жизнь меня не ухудшала, я из тех, в ком вечен Окуджава. Отвергая жирную державность, Худенькая совесть удержалась Акробаткой-девочкой в стране На гитарной тоненькой струне. Попрощаться шел с тобой, Булат, Весь в шестидесятниках Арбат. Мы пионерлагерники. Мы беглецы из крымской Колымы, Той, где красногалстучных калек У своих костров ковал Артек. Мы не стали копиями точненькими Павлика не стали "будьготовчиками", Не сгорели мы не тех кострах. Мы - плеяда победивших страх, Но у нас на лицах, как овраги. Отпечатки танков наших в Праге. Шли семидесятники вослед - В тюрьмах не пришлось им досидеться До надежд прекрасных дессиденства - Ни надежд, ни диссидентов нет. Каждой новой власти не под стать Те, кто помогли ей властью стать. Шли семидесятницы-старушки, До сих пор легендами не став, А когда-то гордо шли в психушки Девочками в беленьких носках. Но и в лагеря к ним прилетала, Утешая всё таки во сне, Та гитара с лямочкой, с верёвочкой, Та гитара с песенкой-дюймовочкой На покрытых инеем струне. Шли восьмидесятники. Им всем Выпала лишь вера в IBM, Ибо верить больше было не во что, Но всё та же худенькая девочка Их не оставляла насовсем, И, качаясь на струне Булата, Верила во что-то виновато, Чувствуя огромную страну, Как свою огромную вину. Шли они - ни лирики, ни физики, Первые идеалисты-бизники, Прежде чем возникли бизнюки, - В блейзерах Версаче слизняки. Девятидесятников почти Не было. Слиняли. Не почли. Им скушна тусовка при гробах. Любящий стихи в их поколеньи Редок, вроде дикого оленя В дискотеке с васильком в зубах. Появилась новая свобода Неприхода Молодых на похороны тех, Кто свободу добывал для всех. Сладкая свобода нечитанья Перешла в ленцу непочитанья, Даже в похоронную ленцу. Неужели поколенью наших Отпрысков, очередей не знавших, Очередь у гроба не к лицу? Ну а если вдруг умрёт страна? А надежда-девочка? Струна? Впрочем, при потере поколения В будущем верней возможность гения. И притихший кроха-девяностик, Розовый, как поросячий хвостик, На Арбат смотрел, как на Лицей, Поднят над стотысячной толпою Над усталым веком, над собою Бабушкой-шестидесятницей. Нет, не бессловесный гимн державы - Она пела песни Окуджавы Потихоньку внуку своему, И поверх попсовщины бездарной На струне гитарной, легендарной Девочка-надежда шла к нему. Научили горькие уроки - Есть в своём отечестве пророки. Смелость их берёт все города, - Правда, запоздало иногда. Как же я в России разуверюсь, Если в ней поруганная ересь Классикой становится всегда? Поколенья целого потерю В поколеньях возместит иных Твой, Россия, вечный, млечный стих. В девятидесятников не верю Верю в девяностиков твоих! |
июнь-июль 1997 |
4. Ватник Булата |
А Булат носил рабочий ватник, весь прожженный пеплом сигарет. В подмосковных соснах, в лунных пятнах плыл колымский черный силуэт. Не сидевший никогда в Гулаге, но за все в ответе до конца, ночью он бродил не как гуляки, а как будто тень его отца. Ватник, как Булат, был сам немолод, - штопки, перекройки позади - номер был с него не то что спорот - просто, не прижился на груди. Слава Богу, есть у нас в России, с лже-Россией дух не примирив, люди до сих пор неномерные - между добровольно номерных. Млаты снова выкуют Булатов. В домике твоем не зря, Булат, как десятки крошечных набатов ночью колокольчики звенят. Я однажды мерз, вконец раскиснув. Ватник спрыгнул сам с гвоздя опять. Ватник сам в руках вдовы раскрылся, будто сам хотел меня обнять. И сурово повелела Оля, больше командирша, чем вдова: "Я тебе замерзнуть не позволю. Ну-ка быстро руки в рукава!" И теплом Булата я согрелся, дышащим кедровою корой, запахом сибирских шпал и рельсов, и мангалом где-то над Курой. Почему мне жизни маловато Почему еще я не зачах? Ватник не кого-нибудь - Булата на моих плечах. |