Былины
Наши русские былины,
что курганы-исполины,
раньше были высоки.
Потихонечку осели,
да, видать, не от веселья,
а от старческой тоски.

И я тоже оседаю,
но невидимо седая,
молодая голова
под невидимым шеломом
ищет вновь за окоемом,
где растет былинь-трава.

Я люблю былин протяжность,
средневолжскую их важность,
и внезапных волн отважность,
плеск относливой струи.
Есть в былинах древних детскость:
ведь они веков на десять
отстают в истории.

Им великий Петр победный
на коне -
            какой-то медный
неизвестный господин,
а голодный Достоевский
тоже только призрак невский,
обреченный быть один.

Неизвестно им, былинам,
ни про знамя над Берлином,
ни про въезд гусар в Париж,
ни про Пушкина с Дантесом.
Это, как за темным лесом,
в Домонголье не узришь.

Слава Богу, неизвестно
им про наши самозверства.
Что им имя Сталина!
Им оно совсем не страшно.
Это Идолище - наше.
Это наша старина.

Предпоэтом быть не просто.
В дело шла тогда береста
и для грамот, и лаптей.
Предстихи понатерпелись.
Приглушенно они пелись
в свисте сабель и плетей.

И задерживали гуси
плавный царственный полет,
чтоб внизу услышать гусли -
Русь хоть пьет, но так поет!

И в огне неопалимы,
и в воде нетонучи,
по Руси брели былины,
непонятно было - чьи.

А в одной былине
на дырявой мешковине,
постланной на пышущей печи,
где пекутся пышные калачи,
Илья Муромец сидит сиднем,
и закусывает мякишем ситным
на глазах голодного народа
свои тридцать лет
                                    и три года,
те, в которых ничегошеньки нет -
а сплошное «делать нечего»
да печево
матушкино...
Жизнь совсем не богатырская -
                                                      мякишная.

А ему и говорит мякиш:
«Меня медом ты напрасно мажешь!
Встану в горле я колом,
чтоб глядел ты соколом.
Чтоб ногами ты окреп,
ты грызи лишь черствый хлеб.
Чтобы ты умнел, Илюшка,
есть не мякиш, а горбушка!
Мне калики тайну принесли:
Русь -
            она горбушка всей земли!»

А во второй былине
сказ о Добрыне,
о Добрыне свет Никитиче,
чей аркан свистел
                              так накидчиво,
а в руках плясал харалужный меч,
так что головы змеиные -
                                                с плеч,
а Добрыня покрякивал,
                                          да поахивал,
и змеенышей с ног только стряхивал.
А когда он ходил босиком, неспеша,
норовил не убить невзначай мураша,
и какая же русская это душа,
если это душа не добрыня,
                                                а злодыня?!

А в третьей былине,
ища себе товарищей,
едет по долине иван-да-марьишной,
а еще ромашечной -
где цветы -
                  по пояс,
из лука непромашечный
Алеша Попович.

В половецком поле часто он погащивает,
тетиву он хитростью наващивает,
то, что он такой красивый,
но нисколько не спесивый, -
горьки слезы красным девицам подслащивает.

Звались некогда былины
«старины» или «старины»,
но не старились не зря.
Чтобы вновь поднять Россию,
каждый должен стать по силе,
словно три богатыря.

Болью так полны былины,
что их впору звать «болины».
Нам пора переболеть.
Всё рождается из боли,
а еще из силы воли
эту боль преодолеть.

Сам я тоже стал курганом.
Стал хранилищем всем ранам,
всем забытым именам.
Сам я стал почти былиной,
вероятно, слишком длинной -
не могу упомнить сам.

Илья Муромец мне машет
на распутице судеб.
Для зубов опасен мякиш.
Выбираю черствый хлеб.
* * * *