Анна Ахматова
1889-1966
Анна вторая
(триптих)
1
Ахматова двувременной была.
О ней и плакать как-то не пристало.
Не верилось, когда она жила.
Не верилось, когда ее не стало.

Она ушла, как будто бы напев
уходит в глубь темнеющего сада.
Она ушла, как будто бы навек
вернулась в Петербург из Ленинграда.

Она связала эти времена
в туманно-теневое средоточье,
и если Пушкин солнце, то она
ъв поэзии пребудет белой ночью.

Над смертью и бессмертьем, вне всего
она лежала, как бы между прочим,
не в настоящем, а поверх него,
лежала между будущим и прошлым.

И прошлое у гроба тихо шло
не вереницей дам богоугодных.
Седые челки гордо и светло
мерцали из-под шляпок старомодных.

Да, изменило время их черты -
красавиц той, когдатошней России,
но их глаза - лампады доброты -
ни круговерть, ни мгла не загасили.

Шло будущее, слабое в плечах.
Шли мальчики. Они себя сжигали
пожаром гимназическим в очах
и в кулаках тетрадочки сжимали.

И ты, распад всемирный, не убий
ту связь времен - она еще поможет.
Ведь просто быть не может двух России,
как быть и двух Ахматовых не может.

- - - - - - - - - - - - - - -

Ну а в другом гробу, невдалеке,
как будто рядом с Библией частушка,
лежала в белом простеньком платке
ахматовского возраста старушка.

Лежала, как готовилась к венцу,
устав стирать, мести, скрести и штопать,
крестьянка по рукам и по лицу,
а в общем, домработница, должно быть.

Быть мертвой - это райское житье.
За ней впервые люди приглядели,
и, словно перед праздником дите,
и вымыли, и чисто приодели.

Цветами ее, правда, не почли,
но был зато по мерке гроб подогнан,
и дали туфли, новые почти,
с квиточками ремонта на подошвах.

Была она прощающе ясна,
и на груди благоговейно сжала
сухие руки, будто бы она
невидимую свечку в них держала.

Они умели в жизни всё уметь
(писали, правда, только закорюки) -
тяжелые и темные, как медь,
ни разу не целованные руки.

И думал я: а может быть, а вдруг,
но все же существуют две России -
Россия духа и Россия рук -
две разные страны - совсем чужие?

Никто о той старушке не скорбел,
никто ее в бессмертные не прочил,
и был над нею отстраненно бел
Ахматовой патрицианский профиль.

Ахматова превыше всех осанн
покоилась презрительно и сухо,
осознавая свой духовный сан
над самозванством и плебейством духа.

Аристократка? Вся оттуда, где
под рысаками билась мостовая?
Но руки на цветах, как на воде,
покачивались, что-то выдавая.

Они творили, как могли, добро,
но силы временами было мало,
и, легкое для Пушкина перо,
с усмешкой пальцы женские ломало.

Забыли пальцы холодок «Аи»,
и поцелуи в Ницце, в Петербурге,
и, на груди сведенные, они
предсмертного усталостью набухли.

Царица без короны и жезла
среди даров почтительности тусклых
была она прощающе ясна,
как та старушка в тех дареных туфлях.

Ну а старушка в том, другом гробу
лежала, не увидевшая Ниццы,
с ахматовским величием на лбу,
и между ними не было границы.
2. Вторая жизнь
Искусство, как тонюсенькая нитка,
связует разведенные мосты.
Единственная, может быть, попытка
смерть победить - искусство - это ты.

Поэты молодеют, умирая.
Смерть - это смерть для нравственных калек,
а смерть поэта - молодость вторая,
вторая жизнь - теперь уже навек.

И прошлое, как под водою Китеж,
там голоса, и колокольный звон,
и если камень в эту воду кинешь,
свистя, его метнет назад Вийон.

Там прошлое целуется, смеется
и, сочиняя нолунаугад,
в трактире пьет заслушавшийся Моцарт
убийственный лишь для убийцы яд.

Там Пушкин на базаре кишиневском
припал губами к юному вину
и, хохоча, швыряет кошелек свой
цыганке, нагадавшей смерть ему.

Историю, как пыльную картину,
повешенную криво навсегда,
хотел бы я, как дерзкий Буратино,
проткнуть длиннющим носом, и - туда...

А там Ахматова, такая молодая,
в Париже утреннем, качающем мосты,
привстав на цыпочки, в окошко Модильяни
бросает красные тяжелые цветы...
3. Окна Ахматовой
А та,
            кто закидывала ногу
за шею эллинскую свою,
пришла на ногах опухших к Богу
и не попросила места в раю.
Она никогда ничего не просила
и своего не имела угла,
но оказалось она -
                                    Россия,
а это Россия не поняла.
Когда же ей выделили коммуналку
и принесли ей гвоздики, тогда
она улыбнулась:
                              «Совсем, как в Монако,
когда я была молода-молода...»
А в той коммуналке и дуло,
                                                и мокло -
все окна разрушил когдатошний взрыв,
но в библиотеке ей выдали стекла,
растерянных классиков расстеклив.
И вновь захотелось писать им
                                                      романы,
и каждый бы,
                        вытряхнув прежде карманы,
за рифму-красотку сюртук заложил,
и, может быть, кроме Ахматовой Анны
никто таких окон не заслужил...
1966-2004