Петух в Бейруте
Во мгле перемазаны, будто в мазуте,
мерцали ограды железные прутья,
покрыты гусиного кожей росы,
когда на какой-то застывшей минуте
меж ночью и утром я вышел в Бейруте
из дома, где в пахнущем драмой уюте
два глаза на стебле с надломом росли.

Кружило мне голову плавно, кальянно.
Шуршала листва, как страницы Корана,
и ветви сплетались в арабскую вязь,
и город как будто бы не был — казался
и вместе со мною кальянно качался,
уже расхмелев, но и не протрезвясь.

И в нем и во мне нераспознанно жалась,
как вор в темноте, предрассветная жалкость,
и женская горькая светобоязнь,
как будто лучи, по-ребячьи жестоки,
все наши морщины, все складки, отёки,
где прячутся старость, грехи и пороки,
потащат, камнями швыряясь, на казнь.

И город, в загадку играя устало,
позорно хотел, чтобы не рассветало.
Стыдливостью таинства страх извинял,
боясь, что при свете окажется жуток
в опухшей безгримности лиц проституток,
в лохмотьях калек и бесстыдстве менял.

Но вдруг, сокрушая и крыши и горы,
с чьего-то балкона, как с точки опоры,
верёвкой прихваченный около шпоры,
щитами приросшими крыльев звеня,
взвыл первый петух торжествующе, дико.
Глаза его брызнули в небо от крика,
как будто ракеты: "Огонь на меня!"

И грянул рассвет, оглушительно грянул,
и крошечным знаменем гребень багряный
над городом гордо собя распрямил...
О, может быть, высшая в мире свобода —
приветствовать солнце ещё до восхода
и солнце из глотки выталкивать в мир!

И мгла, открывая реальность, линяла.
Да, шли проститутки, калеки, менялы,
и рыскали жирные крысы в порту,
но город напрасно рассвета боялся,—
ведь то, что скрывает по трусости язвы,
скрывает по глупости и красоту.

Прекрасен был дервяш, подобный пророку,
с лицом восковым, обращённым к востоку,
на коврике драном творящий намаз.
Прекрасными были маслин продавщицы,
над гомоном купли-продажи, как птицы,
блестя непродажно маслинами глаз.

И этого города разоблачитель —
немножко мятежник, немножко учитель,
немножко неверный, немножко аллах —
прекрасен был сам в своих перьях атласных
и в мыслях о курицах нежных и страстных,
которыми утренний ветер запах.

И только владелец, торговец заплывший,
вчерашним вином полфазана запивший
и впрок голубями набивший живот,
ворчал, одеяло таща к подбородку,
что надо горлана бы на сковородку,
а то правоверным он спать не даёт.
1967