Ольховая серёжка
Д. Батлеру
Уронит ли ветер
            в ладони сережку ольховую,
начнет ли кукушка
            сквозь крик поездов куковать,
задумаюсь вновь,
            и, как нанятый, жизнь истолковываю
и вновь прихожу
            к невозможности истолковать.
Себя низвести
            до пылиночки в звездной туманности,
конечно, старо,
            но поддельных величий умней,
и нет униженья
            в осознанной собственной малости -
величие жизни
            печально осознанно в ней.
Сережка ольховая,
            легкая, будто пуховая,
но сдунешь ее -
            все окажется в мире не так,
а, видимо, жизнь
            не такая уж вещь пустяковая,
когда в ней ничто
            не похоже на просто пустяк.
Сережка ольховая
            выше любого пророчества.
Тот станет другим,
            кто тихонько ее разломил.
Пусть нам не дано
            изменить все немедля, как хочется,-
когда изменяемся мы,
            изменяется мир.
И мы переходим
            в какое-то новое качество
и вдаль отплываем
            к неведомой новой земле,
и не замечаем,
            что начали странно покачиваться
на новой воде
            и совсем на другом корабле.
Когда возникает
            беззвездное чувство отчаленности
от тех берегов,
            где рассветы с надеждой встречал,
мой милый товарищ,
            ей-богу, не надо отчаиваться -
поверь в неизвестный,
            пугающе черный причал.
Не страшно вблизи
            то, что часто пугает нас издали.
Там тоже глаза, голоса,
            огоньки сигарет.
Немножко обвыкнешь,
            и скрип этой призрачной пристани
расскажет тебе,
            что единственной пристани нет.
Яснеет душа,
            переменами неозлобимая.
Друзей, не понявших
            и даже предавших,- прости.
Прости и пойми,
            если даже разлюбит любимая,
сережкой ольховой
            с ладони ее отпусти.
И пристани новой не верь,
            если станет прилипчивой.
Призванье твое -
            беспричальная дальняя даль.
С шурупов сорвись,
            если станешь привычно привинченный,
и снова отчаль
            и плыви по другую печаль.
Пускай говорят:
            «Ну когда он и впрямь образумится!»
А ты не волнуйся -
            всех сразу нельзя ублажить.
Презренный резон:
            «Все уляжется, все образуется...»
Когда образуется все -
            то и незачем жить.
И необъяснимое -
            это совсем не бессмыслица.
Все переоценки
            нимало смущать не должны,-
ведь жизни цена
            не понизится
и не повысится -
            она неизменна тому,
чему нету цены.
            С чего это я?
Да с того, что одна бестолковая
            кукушка-болтушка
мне долгую жизнь ворожит.
            С чего это я?
Да с того, что сережка ольховая
            лежит на ладони и,
                              словно живая,
                                          дрожит...
1975