Однажды на футболе в Лужниках, когда в момент священный перерыва сограждане спокойно пили пиво или, пыхтя, толкались в нужниках,- я увидал товарища Нерона,- он нёс в руке, стараясь быть скромней, бутылку жигулевского с короной бумажного стаканчика на ней. Глаза навыкат, словно у вола. Надменный лоб. Массивность подбородка, а сильный запах выдавал, что водка владыкой Рима принята была. Нерон, меня толкнувший невзначай, был живописен: морда цвета семги, и от кальсон лазурные тесёмки на черных ботах "молодость, прощай". "Узнали? - усмехнулся нервно он.- Обрыдло. Вечно с шутками суются. Я тоже гражданин, член профсоюза!" И шёпотом: "А всё же я - Нерон". Тут восклицанья были бы пошлы, и я сдержал восторг на полувздохе: "Позвольте, как вы дожили, дошли до нашей замечательной эпохи?" Нерон ответил, бутерброд жуя с полтавской подозрительной колбаской: "Как римский цезарь, относился я к любой еде с понятною опаской. Патриции заели - так их мать! Я по совету хитрого нубийца по маленькой стал яды принимать, чтоб отравить меня не смог убийца. Я принимал по маленькой любовь и дружбу - это тоже яд, по сути, яд кобры, яд неведомых грибов, все яды мира - словом, тутти-фрутти. И выработал я иммунитет. Я, как плебейство, стал неотравимым. Да, Русь уже не та, и мы не те, но Рим, товарищ, остаётся Римом. И, знаете,- неплох двадцатый век. Есть хлеб и даже зрелища... Порядок! Московским управлением аптек внесен я в штат как дегустатор ядов. И я - вот был бы Тацит изумлен - без жажды буржуазной лжесвободы в многотиражку "Красный цитрамон" пишу свои элегии и оды". "Так вы бессмертны? Вам и яд - ничто?" - я закричал, мысль подводя к итогу. Но цезарь москошвейское пальто, внезапно вздрогнув, запахнул, как тогу. Испуганно забился тусклый взгляд: "Нубиец говорил, что так, но я-то, я знаю - поцелуй ребёнка яд, поскольку нету в нем ни капли яду". Нерон встряхнулся: "Ладно, я попёр. Игра идет сегодня гладковато. Блохин, конечно, да, но вот Бобёр, пожалуй, был получше гладиатор". И, сознавая бренность прочих дел, Нерон бочком нырнул туда, где люди, и стадион, качнувшись, загудел, как будто императорская лютня. |
1968 |