Мои университеты
Я учился не только у тех,
                     кто из рам золочёных лучился,
а у всех, кто на паспортном фото
                               и то не совсем получился.
Больше, чем у Толстого,
                     учился я с детства толково
у слепцов,
           по вагонам хрипевших про графа Толстого.
У барака
           учился я больше, чем у Пастернака.
Драка — это стихия моя,
                     и стихи мои в стиле «баракко».
Я уроки Есенина брал
                     в забегаловках у инвалидов,
раздиравших тельняшки,
                     все тайны свои немудрёные выдав.
Маяковского «лесенка»
                     столько мне не дарила,
как замызганных лестниц
                     штанами надраенные перила.
Я учился в Зиме
                     у моих молчаливейших бабок
не бояться порезов, царапин
                               и прочих других окарябок.
Я учился у дяди Андрея,
                     трёхтонку гонявшего вместо бензина на чурках,
различать: кто — в залатанных катанках,
                                         кто — в окантованных бурках.
У Четвёртой Мещанской учился,
                               у Марьиной рощи
быть стальнее ножа
                     и чинарика проще.
Пустыри — мои пастыри.
                     Очередь — вот моя матерь.
Я учился у всех огольцов,
                     кто меня колошматил.
Я учился прорыву
                     разбойного русского слова
не у профессоров,
                     а у взмокшего Севы Боброва.
Я учился
           у бледных издёрганных графоманов
с роковым содержаньем стихов
                               и пустым содержаньем карманов.
Я учился у всех чудаков с чердаков,
                                         у закройщицы Алки,
целовавшей меня
                     в тёмной кухне ночной коммуналки.
Я учился
           у созданной мною бетонщицы Нюшки,
для которой всю жизнь
                     собирал по России веснушки.
Нюшка — это я сам,
                     и все Нюшки России,
сотрясая Нью-Йорк и Париж,
                               из меня голосили.
Сам я собран из родинок Родины,
                               ссадин и шрамов,
колыбелей и кладбищ,
                     хибарок и храмов.
Первым шаром земным для меня
                               был без ниточки в нём заграничной
мяч тряпичный
           с прилипшею крошкой кирпичной,
а когда я прорвался к земному,
                               уже настоящему шару,
я увидел — он тоже лоскутный
                               и тоже подвержен удару.
И я проклял кровавый футбол,
                               где играют планетой без судей и правил,
и любой лоскуточек планеты,
                               к нему прикоснувшись, прославил!
И я шёл по планете,
                     как будто по Марьиной роще гигантской,
и учился по лицам старух —
                     то вьетнамской, а то перуанской.
Я учился смекалке,
                     преподанной голью всемирной и рванью,
эскимосскому нюху во льдах,
                               итальянскому неуныванью.
Я учился у Гарлема
                     бедность не чувствовать бедной,
словно негр,
           чьё лицо лишь намазано кожею белой.
И я понял, что гнёт большинство
                               на других свои шеи,
а в морщины тех шей
                     меньшинство укрывается, словно в траншеи.
И я понял, что долг большинства —
                               заклеймённых проклятьем хозяев —
из народных морщин
                     выбить всех окопавшихся в них негодяев!
Я клеймом большинства заклеймён.
                               Я хочу быть их кровом и пищей.
Я — лишь имя людей без имён.
                               Я — писатель всех тех, кто не пишет.
Я писатель,
           которого создал читатель,
и я создал читателя.
                     Долг мой хоть чем-то оплачен.
Перед вами я весь —
                     ваш создатель и ваше созданье,
антология вас,
                     ваших жизней второе изданье.
Гол как сокол стою,
                     отвергая придворных портняжек мошенство,
воплощённое ваше
                     и собственное несовершенство.
Я стою на руинах
                     разрушенных мною любовей.
Пепел дружб и надежд
                     охладело слетает с ладоней.
Немотою давясь
                     и пристроившись в очередь с краю,
за любого из вас,
                     как за Родину, я умираю.
От любви умираю
                     и вою от боли по-волчьи.
Если вас презираю —
                     себя самого ещё больше.
Я без вас бы пропал.
                     Помогите мне быть настоящим,
чтобы вверх не упал,
                     не позволил пропасть всем пропащим.
Я — кошёлка, собравшая всех,
                               кто с авоськой, кошёлкой.
Как базарный фотограф,
                               я всех вас без счёта нащёлкал.
Я — ваш общий портрет,
                               где так много дописывать надо.
Ваши лица — мой Лувр,
                               моё тайное личное Прадо.
Я — как видеомагнитофон,
                               где заряжены вами кассеты.
Я — попытка чужих дневников
                               и попытка всемирной газеты.
Вы себя написали
                     изгрызенной мной авторучкой.
Не хочу вас учить.
                     Я хочу быть всегда недоучкой.
****