Ехал-ехал я в Иваново и не мог всю ночь уснуть, вроде гостя полузваного и незваного чуть-чуть. Ехал я в нескором поезде, где зажали, как в тиски, апельсины микропористые - фрукты матушки-Москвы. Вместе с храпами и хрипами проплывали сквозь леса порошок стиральный импортный и, конечно, колбаса. Люди спали как убитые в синих отсветах луны, и с таким трудом добытые их укачивали сны. А какие сны их нянчили вдоль поющих проводов, знают разве только наволочки наших русских поездов. И, бесценные по ценности, как вагоны тишины, были к поезду подцеплены сразу всей России сны. Нас в купе дремало четверо. Как нам дальше было жить? Что нам было предначертано - кто бы мог предположить?.. Шел наш поезд сквозь накрапыванье, ночь лучами прожигал, и к своей груди, похрапывая, каждый что-то прижимал. Прижимала к сердцу бабушка сверток ценный, где была с растворимым кофе баночка. Чутко бабушка спала. Прижимал командированный, истерзав свою постель, важный мусор, замурованный в замордованный портфель. И камвольщица грудастая, носом тоненько свистя, прижимала государственно своё личное дитя. И такую всю родимую, хоть ей в ноги упади, я Россию серединную прижимал к своей груди. С революциями, войнами, с пеплом сел и городов, с нескончаемыми воями русских вьюг и русских вдов. Самого себя я спрашивал под гудки и провода: "Мы узнали столько страшного - может, хватит навсегда?" И ещё мной было спрошено: "Мы за столько горьких лет заслужили жизнь хорошую? Заслужили или нет?" И, всем русским нашим опытом перекошен, изнурён, наборматывал, нашептывал, наскрипывал вагон: "То, что чудится, не сбудется за первым же мостом. Что не сбудется - забудется под берёзовым крестом". |
1978 |