Я не знаю, что со мною станется. Устоять бы, не сойти с ума, но во мне живёт пацан со станции - самой тёплой станции - Зима. Я иду по улице Карлмарксовой, а с марксизмом нынче - недород. Увязался сирота-комар за мной, и навстречу бабушка идёт. Бабушка, которой лет за семьдесят, тронула тихонько за плечо: "Женичка, на чо же ты надеесси? Я вот не надеюсь ни на чо..." Я не верю в то, что верить не во что, и внезапно вздрогнул всем нутром: сквозь морщины проросла в ней девочка та, что встретил я в сорок втором. Боже мой, да это ты, рыжаночка, Жанночка, чуть-чуть воображаночка, в десять лет, как гриб-боровичок, и красноармейская ушаночка на кудряшках детских - набочок. Безнадёжно стоя за продуктами, мы хотели хлеба и тепла, но в скупой тарелке репродуктора музыку Россия подала. В несвободной той стране свободная, хлам бараков превращая в храм, эта Ленинградская симфония донеслась сквозь все бомбёжки к нам. Ты была единственная, стоящая снившейся мне истиной любви. Я тогда тайком под Шостаковича ткнулся носом в пальчики твои. Помню, неразлюбленная девочка, между пальцев у тебя была тоненькая беленькая стрелочка от картох, что ты перебрала. Музыку давали не по карточкам. Нас не Сталин - Шостакович спас. Голод нас покачивал, подкашивал. Музыка кормила верой нас. Никакой нас грязью не запачкало. Наши руки не были в крови. Дай я снова поцелую пальчики, пальчики тяжёлые твои. Жанночка, нам есть на что надеяться. Были и похуже времена. И Россия никуда не денется, если все поймут, что мы - она. Бабушка, сам дедушка сегодня я, но себя мальчишкой помню так, будто ленинградской той сисфонии худенький, но вечный нотный знак... |
2003 |