Каинова печать
Памяти Р.Кеннеди
Брели паломники сирые
в Мекку
           по серой Сирии.
Скрюченно и поломанно
передвигались паломники,
от наваждений
                     и хаоса —
каяться,
           каяться,
                     каяться.
А я стоял на вершине
грешником
           нераскаянным,
где некогда -
           не ворошите! —
Авель убит был Каином.
И — самое чрезвычайное
из всех сообщений кровавых,
слышалось изначальное:
"Каин,
           где брат твой, Авель?"
Но вдруг —
           голоса фарисейские,
фашистские,
           сладко-злодейские:
"Что вам виденья отжитого?
Да, перегнули с Авелем.
Конечно, была ошибочка,
но, в общем-то, путь был правилен..."
И мне представился каменный
угрюмый детдом,
                     где отравленно
кормят детёныши Каиновы
с ложечки ложью —
                     Авелевых.
И проступает,
           алая,
когда привыкают молчать,
на лицах детей Авеля
каинова печать.
Так я стоял на вершине
меж праотцев и потомков
над миром,
           где люди вершили
растленье себе подобных.
Безмолнийно было,
                     безгромно,
но камни взывали ребристо:
"Растление душ бескровно,
но это —
           братоубийство".

А я на вершине липкой
стоял,
           ничей не убийца,
но совесть
           библейской уликой
взывала:
           "Тебе не укрыться!
Свой дух растлеваешь ты ложью,
и дух крошится,
           дробится.
Себя убивать —
           это тоже братоубийство.
А скольких женщин
                     ты сослепу
в пути растоптал,
           как распятья,
Ведь женщины —
           твои сестры,
а это больше,
           чем братья.
И чьи-то серые,
           карие
глядит на тебя
           без пощады,
и вечной печатью каиновой
ко лбу прирастают взгляды...
Что стоят гусарские тосты
за женщин?
           Бравада, отписка...
Любовь убивать —
                     это тоже братоубийство...»

Я вздрогнул:
           "Совесть, потише...
Ведь это же несравнимо,
как сравнивать цирк для детишек
с кровавыми цирками Рима".

Но тень измождённого Каина
возникла у скал угловато,
и с рук нескончаемо капала
кровь убиенного брата.

"Взгляни —
           мои руки кровавы.
А начал я с детской забавы.
Крылья бабочек бархатных
ломал я из любопытства.
Всё начинается с бабочек.
После —
           братоубийство".

И снова сказала,
                     провидица,
с пророчески-горькой печалью
совесть моя —
           хранительница
каиновой печати:
"Что вечности звёздной, безбрежной
ты скажешь,
           на суд её явленный?
"Конечно же, я не безгрешный,
но, в общем-то, путь мой правилен"?
Ведь это возводят до истин
все те, кто тебе ненавистен,
и человечиной жжёной
"винстоны" пахнут
                     и "кенты",
и пуля,
           пройдя сквозь Джона,
сражает Роберта Кеннеди.
И бомбы землю пытают,
сжигая деревни пламенем.
Конечно, в детей попадают,
но, в общем-то, путь их правилен...
Каин во всех таится
и может вырасти тайно.
Единственное убийство
священно —
           убить в себе Каина!"

И я на вершине липкой
у вечности перед ликом
развёрз мою грудь неприкаянно,
душа
           в зародыше
                     Каина.
Душил я всё подлое,
                               злобное,
всё то, что может быть подло,
но крылья бабочек сломанные
соединить было поздно.
А ветер хлестал наотмашь,
невидимой кровью намокший,
как будто страницы Библии
меня
           по лицу
                          били...
1967