Окошечко исповедальни. Сюда, во благостную тьму, потёртый лик испитой дамы с надеждой тянется к нему. Дитя неапольских окраин в сторонке очереди ждёт, раскрытой Библией скрывая свой недвусмысленный живот. Без карабина и фуражки карабинер пришёл на суд, и по спине его мурашки под формой грозною ползут. Несут хозяйки от лоханей, от ипподромов игроки и то, что кажется грехами, и настоящие грехи. А где моя исповедальня? Куда приду, смиряя страх, с греховной пылью, пылью дальней да заблудившихся стопах? Я позабуду праздность, леность, скажите адрес — я найду. Но исповедоваться лезут уже ко мне, как на беду. Чему научит исповедник заблудших, совестью больных, когда и сам он из последних пропащих грешников земных?! Мы ближним головы морочим, когда с грехами к нам бегут. Но говорят, что люди, впрочем, вовсю на исповедях лгут. А исповедник, это зная, и сам спасительно им лжёт, и ложь уютная, двойная приятно нежит, а жжёт. Но верить вере я не в праве, хоть лоб о плиты размозжи, когда, почти как правда правде, ложь исповедуется лжи. |
Неаполь, 1965 |