Я так много когда-то тебе обещал, ну а дать ничего не могу - обнищал. Обещал тебе нас в синеве и листве, на зелёной траве, голова к голове, и по вишне прохладной за каждой щекой, и томительно пахнущий сеном покой. Мы хотель в Ирпень, в полудрёму и лень, где, наверное, есть тот обрыв или пень, на котором писал под левкои и лес, убегая сюда, гениальный беглец... Но сегодня нельзя убежать никуда от стыда за историю, как от суда. Ливни льют бесконечно, по-лютому льют, размывая надежды на мир и уют для тебя и меня, в синеве и листве, на зелёной траве, голова к голове... Лакировщики борщ поглощают, урча. Видный критик подходит - он мне до плеча. Но он всё-таки треплет меня по плечу. "Вот сейчас вы такой, как давно я хочу. Не попались на удочку лестной молвы, и к гражданской тематике вырвались вы..." Я в глазах твоих вижу презренье и стыд. Похвалою его для тебя я убит. Ты не верь - я не тот, я не тот, я не тот! Просто весь я раздроблен, как в паводок плот. Этот критик - он врёт. Ты не слушай вранья! Мои щепки ему по душе, а не я! Ну а ты говоришь: "Нет, ты именно тот. Ты не плот, а эпохой взлелеяный плод. Ты - любимчик эпохи, примерный сынок..." - и прекрасный твой взгляд нестерпимо жесток. Говоришь ты - эпоха мне кровная мать. Разве мать, она может калечить, ломать? Как коня, хомутали меня хомутом. Меня били кнутом, усмехаясь притом. А сегодня мне пряники щедро дают. Каждый пряник такой для меня словно кнут... Нет, эпоху я матерью не назову! Она хочет отнять у меня синеву, и траву, и листву, и тебя, и меня - Не дождётся она долгожданного дня! И за это за всё, за позор мой и ложь я всажу ей согретый за пазухой нож! Над Ирпенью сырая осенняя мгла. Лакировщики мрачно играют в "козла". Что, я этой эпохи лелеемый сын? Оцепляется проволокой Берлин. Голодает деревня, редеют леса, но зато космонавты летят в небеса. Я страшней обнищал - я душой обнищал. Ты прости, что так много тебе обещал. |
1961 |