Дочь Толстого
Поэты метались,
но не добрались до трактира
в Пуарто-Наталес
на южной окраине мира.

А мы вот, бродяги,
в домишко, прижавшийся к рынку,
пошли,- для бравады
тряхнув корабельную рынду.

Мы околевали
от страшных ветров Патагонии.
Взревел Колоане:
"А ну, что-нибудь потогонное!"

Хозяйка без спеси,
чем надо, чуть-чуть повиляла
и выдала смеси
по имени "Хвост павиана".

В наш стол со скрипинкой,
за коим сидели мы в зале,
автографы финкой
матросы всех наций врезали.

Сейчас было пусто -
ни звяканья рынды, ни стука,
и с чашкою пунша
скучала хозяйка-толстуха.

Хозяйка укрытно
следила, как мы пировали -
точь-в-точь Маргарита
с клеёнки твоей, Пиросмани!

Сказался я шведом,
напиток вкушая отважно,
и айсберговедом,
но ей это было неважно.

И вдруг я заметил
в простенке над цинковой стойкой,-
Франсиско свидетель! -
не чей-нибудь снимок - Толстого.

Стоял он, высокий,
светя бородищею белой,
в российской осоке
и перед вселенною целой.

"А кто там на фото?" -
спросил я, затеяв беседу.
"Отец..." - неохотно
хозяйка отрезала "шведу".

"Писатель, похоже..." -
я снимка рукою коснулся...
"Получишь по роже!.." -
в хозяйке характер проснулся.

"Издёргают за день.
Вас всех, любопытных,- на холод!
А что же, писатель
отцом быть не может, выходит?

Роман про Катюшу
мне дал моторист из Макао,
и книжка всю душу -
я прямо скажу - измотала.

Но легче мне стало
от этой читательской муки,
как будто попала
в отцовские добрые руки.

Ращу я сынишку.
А снимок не то чтоб икона:
попортила книжку,
зато погляжу, и спокойна.

Простите за "рожу",
но всем объяснять неприятно.
"Отец" - так и режу,
и, в общем, сеньор, это правда..."

Ах, Лев Николаич,
как в поисках вы измотались,
чтоб встать, исцеляющ,
в трактире Пуэрто-Наталес.

Трактир ли, избушка -
искусство повсюду прорвётся.
Большое искусство
всегда как большое отцовство.

И шли мы с Франсиско,
и было промозгло и тускло,
и было так близко
и так далеко от искусства.

И с тайною лаской
вдали у трактира пустого
матросскою лампой
махала нам дочка Толстого.
1969