Поэты метались, но не добрались до трактира в Пуарто-Наталес на южной окраине мира. А мы вот, бродяги, в домишко, прижавшийся к рынку, пошли,- для бравады тряхнув корабельную рынду. Мы околевали от страшных ветров Патагонии. Взревел Колоане: "А ну, что-нибудь потогонное!" Хозяйка без спеси, чем надо, чуть-чуть повиляла и выдала смеси по имени "Хвост павиана". В наш стол со скрипинкой, за коим сидели мы в зале, автографы финкой матросы всех наций врезали. Сейчас было пусто - ни звяканья рынды, ни стука, и с чашкою пунша скучала хозяйка-толстуха. Хозяйка укрытно следила, как мы пировали - точь-в-точь Маргарита с клеёнки твоей, Пиросмани! Сказался я шведом, напиток вкушая отважно, и айсберговедом, но ей это было неважно. И вдруг я заметил в простенке над цинковой стойкой,- Франсиско свидетель! - не чей-нибудь снимок - Толстого. Стоял он, высокий, светя бородищею белой, в российской осоке и перед вселенною целой. "А кто там на фото?" - спросил я, затеяв беседу. "Отец..." - неохотно хозяйка отрезала "шведу". "Писатель, похоже..." - я снимка рукою коснулся... "Получишь по роже!.." - в хозяйке характер проснулся. "Издёргают за день. Вас всех, любопытных,- на холод! А что же, писатель отцом быть не может, выходит? Роман про Катюшу мне дал моторист из Макао, и книжка всю душу - я прямо скажу - измотала. Но легче мне стало от этой читательской муки, как будто попала в отцовские добрые руки. Ращу я сынишку. А снимок не то чтоб икона: попортила книжку, зато погляжу, и спокойна. Простите за "рожу", но всем объяснять неприятно. "Отец" - так и режу, и, в общем, сеньор, это правда..." Ах, Лев Николаич, как в поисках вы измотались, чтоб встать, исцеляющ, в трактире Пуэрто-Наталес. Трактир ли, избушка - искусство повсюду прорвётся. Большое искусство всегда как большое отцовство. И шли мы с Франсиско, и было промозгло и тускло, и было так близко и так далеко от искусства. И с тайною лаской вдали у трактира пустого матросскою лампой махала нам дочка Толстого. |
1969 |