Когда его били фашисты в концлагере и ухмылялись: "Попался!.." - он прятал одно - свои руки костлявые: только бы не по пальцам. Потом его вызвал к себе вертухай - фашистик розовый, чистый. "Дадим инструмент. Для начальства сыграй",- а он процедил: "Разучился". И он выступал с лопатой в руках в изысканном обществе мусора, но в пальцах его - в десяти тайниках пряталась музыка, музыка. И ночью, когда прорезался сквозь мглу лунный крамольный краешек, углем он тайно чертил на полу клавиши, клавиши, клавиши. В ком-то бурчала гнилая фасоль, кто-то вышептывал имя зазнобы, а от неструганых "фа" и "соль" в пальцы вонзались занозы. И он играл до рассвета, как бог,- срывался, мучился, пробовал. хотя получить он только и мог - букет из колючей проволоки. Было не страшно ему, что убьют,- в гибели нет позора. Было страшнее, что слаб этюд - особенно в части мажора. И он, возвратившись, не пил, не рыдал... Весь как сплошное - "оттуда", ватник не сняв, от холстины рояль он, как ребёнка, откутал. И старец со скрепками в бороде - владыка консерватории,- прослушав, спросил озадаченно: "Где вы так хорошо подготовились?" ...Играй, пианист! Отплывает барак - ковчег твоей музыки Ноев, но, криком крича, преступает сквозь фрак невидимый лагерный номер. |
1971 |