Сорок первый сигнальной ракетой угасал под ногами в грязи. Как подмостки великих трагедий, сотрясались перроны Руси. И среди оборванцев-подростков, представлявших российскую голь, на замызганных этих подмостках я играл свою первую роль. Пел мой жалкий надтреснутый голос под гитарные струны дождей. Пел мой детский отчаянный голод для таких же голодных людей. Был я тощий, одетый в обноски в миг, когда на мои небеса, словно месяц, в ячейках авоськи круторого взошла колбаса. Оборвав свое хриплое соло, я увидел в ознобном жару — били белые лампочки сала сквозь лоснящуюся кожуру. Но, пышней, чем французская булка дама в шляпке с нелепым пером на тугих чемоданах, как Будда, созерцала с опаской перрон. Да, война унижает ребёнка,- на войне он лишь голодом сыт, и сверкали глаза цыганёнка, словно краденный им антрацит. Ну а я — цыганёнок белявый, представителем творческих сил подошёл к этой даме бывалой и "Кирпичики" заголосил. Упрощая задачу искусства и уверен в его колдовстве, пел я, полный великого чувства к удивительной той колбасе. Но, рукою в авоське порыскав, как растроганная гора, протянула мне дама ириску, словно липкий квадратик добра. Ну а баба, сидевшая рядом, не сумела себя побороть и над листиком чистым тетрадным пополам разломила ломоть. Тот ломоть был сырой, ноздреватый. Его корка отлипла совсем, и вздыхал он, такой виноватый, что его я не полностью съем. Баба тоже вздохнула повинно и, запрятав тот вздох в глубине, половину своей половины с облегчением сунула мне. Ну а после всплакнула немножко и сказала одно: "Эх, сынки..." - и слизнула ту горькую крошку, что застряла в морщинах руки... ...Жизнь проходит. Как в мареве, страны проплывают - они не про нас, и качаются меридианы, как с надкусами связки колбас. Колбасою я больше не брежу, в заграничном хожу пиджаке, да и крошки стряхаю небрежно, если грустно прилипнут к руке. В моей кухне присевший на лапах холодильник — как белый медведь, но от голода хочется плакать, и тогда начинаю я петь. И поет не раскатистый голос, заглушающий гул площадей, а мой голод, сиротский мой голод, лютый голод по ласке людей. Но, ей-богу же, плакать не нужно. Грех считать, что земля не щедра, если кто-то протянет натужно слишком липкий квадратик добра. По планете галдят паразиты, по планете стучат костыли, но всегда доброта нетранзитна на трясучем перроне земли. Я люблю мой перрон пуповиной, и покуда не отлюблю, половину своей половины мне отломят, и я отломлю. |
1968 |