На шкуре росомахи не выступает иней, и шьют из этой шкуры подгузнички чукчат. Любви нет первобытней, нет нежности звериней, чем та, где даже звери от холода рычат. У здешней разведенки, налившись болью, зреют, тоскуя под кухлянкой, два желтые плода. А люди здесь не злеют, от холода теплеют. Во льдах никак не выжить всем тем, кто изо льда. Я в Бухте Провиденья живу, как привиденье забытого поэта, того, с материка. В чужих глазах счастливчик, как снег, попавший в лифчик, я счастлив лишь наверно, но не наверняка. Подобная наверность - судьбы моей неверность. Со мною ненадежно. Со мной - плохие сны. Я - вроде разведёнки, в лед вмерзшей плоскодонки, и о меня скулежно боками трутся псы. Вдаль внюхиваясь чутче любого в тундре чукчи, скулит чего-то соболь на позвонке кита и жалуется вроде, что здесь, на кожзаводе, уж если снимут шкуру, то выделка не та. спящей молчаливо полосочкой залива солдат американский прислушался не зря. Взрыв где-то ухнул тяжко. Рванула, видно, бражка. Не дождалась, бедняжка, Седьмого ноября. Оркестрик пограничный, лицом красно-кирпичный, готовится к параду, чуть в музыке греша, и наши карацупы, одетые в тулупы, чуть шмыгают носами под носом США. А соболь, соболь, соболь с повадочкой особой по айсбергам в проливе кружит, хвостом пуржит между двумя системами и льдами-хризантемами, между двумя радарами, между двумя ударами со льдиночки на льдинку бежит и не дрожит... |
1988 |