И я вздрогну, и я опомнюсь: в стол зелёный локтями врыт, бывший летчик-смертник японец о Раскольникове говорит. На симпозиуме о романе он в свои сорок пять — старик. Он - как вежливое рыданье. Он - как сдавленный галстуком крик. И сквозь нас, и куда-то мимо сквозь шимозы и тень Лазо жёлтым отблеском Хиросимы. проплывает, кренясь, лицо. Ну а в горле его — то ли комья слёз, то ли комья кашля... Император хотел, чтоб таким он и рос — смирным смертником — камикадзе. Хорошо по рукам и букетам плыть, поздравляемым быть перед строем. Да, красиво народным героем быть, но во имя чего — героем? И бежал из героев он с горсткой друзей, предпочтя свою славу покинуть, и остался в живых... Это было смелей, чем во имя неправды погибнуть! Ну а я — я слыву, что я смелый, но о жизни и смерти своей что я думаю, грешный и смертный, среди грешных и смертных людей? Все мы смертники. Все — камикадзе. Ветер смерти свистит в ушах. Каждый шаг по планете комкастой — это к смерти невидимой шаг. Пусть я буду разбитым и смятым,— не за то, что хотел бы тиран, рычаги вырывая с мясом, я пойду на последний таран. И тогда я хотел бы, потомки, чтоб сквозь тело истлевшее, сквозь моего самолёта обломки что-то доброе к вам прорвалось. Но как страшно — себе показаться погибающим в небе не зря, а погибнув уже, оказаться обманувшимся смертником зла. |
1965 |