|
Боюсь, читатель, ты ладонью прикроешь тягостность зевка. Прости мне кровь мою чалдонью, но я тебе опять далдоню про ту же станцию Зима. Зима! Вокзальчик с палисадом, деревьев чахлых с полдесятка, в мешках колхозниц поросята… И замедляет поезд ход, и пассажиры волосато, в своих пижамах полосатых, как тигры, прыгают вперед. Вот по перрону резво рыщет, роняя тапочки, толстяк. Он жилковатым носом свищет. Он весь в поту. Он пива ищет и не найдет его никак. И после долгого опроса, пыхтя, как после опороса, вокзальчик взглядом смерит косо: «Ну и дырища! Ну и грязь!» В перрон вминает папиросу, бредет в купе и, под колеса, как в транс, впадает в преферанс. А ведь родился-то, наверно, и не в Париже и не в Вене, а, скажем, где-нибудь в Клинцах. И пусть уж он тогда не взыщет, что и в Клинцах такой же рыщет и на перроне пива ищет, а не найдя,— «гну и дырища!» — его Клинцы клянет в сердцах. О, это мелочное чванство, в нем столько жалкого мещанства! Оно позор перед страной, страной огромной, неустанной, где каждый малый полустанок — он для кого-нибудь родной. И, даже мчась куда-то мимо, должны мы в помыслах своих родным, от нас неотделимым считать родное для других. Страна от моря и до моря, неповторима и сложна, достойна в радости и в горе — любви от моря и до моря, такой же, как сама она. Ты должен быть повсюду с нею: в Клинцах, Зиме или Тавде. И если где живут скуднее, там быть должно еще роднее, еще любимее тебе. А у кого любви не хватит, скажу ему: «Себя жалей!» Нет долга, может быть, святей — любую точечку на карте считать кровинкою своей. Так входит в плоть — не по-иному,— через любовь к родному дому любовь к родимой стороне, потом ко всей своей стране и к шару, наконец, земному в его бескрайней ширине! ( следующий абзац найден в интернет-версии, в бумажной пока не встречен) Я слышал, заявляли шало: «Я гражданин земного шара, а не своей отчизны сын!» Таких из граждан я отчислю. Лишь гражданин своей отчизны — земного шара гражданин! И как бы мог любить я Кубу, ее оливковую куртку, ее деревья и дома, когда бы нежно и кристально я, как Есенин мать-крестьянку, не обожал тебя. Зима?! Мое любое возвращенье к тебе всегда, как возрожденье, и с новым смыслом каждый раз. И вот в Зиме я вновь сейчас. Я возвратился после странствий, покрытый пылью Англии, Франций да пылью слухов обо мне и — буду прям — не на коне. Я возвратился не в почете, а после критики крутой, полезной нам в конечном счете… И с лаской принят был родней. И дядя мой Андрей в итоге сказал такие мне слова: «Не раскисай! Есть руки, ноги и даже вроде голова. Какой ты должен сделать вывод? Работа — вот, племянник, выход. Закон у нас хороший есть: «Кто не работает — не ест!» И, в убеждениях не шаток, он клал мне омуля и шанег, в рот повелительно глядел. И я — ухмётывал я бодро. Еще пока я не работал, но ел! — давно я так не ел… И, как герой труда, геройски я продолжал педелю есть, когда мне запросто, по-свойски актив зиминский комсомольский вдруг предложил стихи прочесть. Я намекал на что-то сложно, от слов мучительных в поту, но был отвод не принят, словно не понимали, что плету. Мне брюки гладила сестренка и убеждала горячо, то с женской нежностью, то строго: «Все будет, Женька, хорошо!» Я не робел перед Парижем, когда свистел он и ревел, но перед тем судом притихшим, судом пречистым и превысшим девчат рабочих и парнишек я, как ребенок, оробел. И эта мертвенная робость от края красного стола до ряда первого, как пропасть, оледеняюще легла. Стоял я вроде истукана, не в силах сделать первый шаг, как вдруг оттуда, из тумана, услышал я: «Давай, земляк!» И я вздохнул светло и просто, как будто вдруг меня спасла, перекрывая эту пропасть, прямая, крепкая сосна. (версия 1) Зал понимал. Зал волновался. (версия 2) Потом хлопками зал взорвался И, в горле слезы затая, я это чувствовал авансом за то, что должен сделать я. И мне казалось: постепенно все раздвигались эти стены, и вот — в огнях и зеленях — гудками Волги и Урала страна звала и ободряла: «Давай, земляк! Давай, земляк!» Я шел потом ночной Зимою в чуть шелестящей тишине, но этот голос был со мною, но этот голос был во мне. И вдруг, застыв на месте сразу, увидел я, как из ворот еще не спящей автобазы под чьи-то резкие приказы, чумазы и веселоглазы, сквозь ночь и грязь летели «МАЗы», цепями грохая, вперед. Узнал я голос: он был дядин. Он был порядком сорван за день: работа шла сейчас всерьез. Повелевал он хрипловато: «На кожзавод!», «На элеватор!», «На птицефабрику!», «В колхоз!». Страна бесплотно не витала — стога метала, сталь катала, черт-re куда она взлетала, а заодно штаны латала. Чай на ходу, спеша, глотала. Еще ей столько не хватало! От сыновей ждала страна не слов, а хлеба и металла, цемента, масла, мяса, льна. Ну, а от нас, ее полпредов— ее прозаиков, поэтов — она ждала, как хлеба, слов крутого честного замеса, без недостойного обвеса и без отщипанных углов. Вновь понял я у автобазы: наш долг — не прятаться во фразы, как будто в иглы дикобразы, и что-то там кропать в тиши, а в ночь лететь, как эти «МАЗы», на социальные заказы — приказы собственной души. Шофер, писатель, и колхозник, и член ЦК — мы все равны перед лицом своей страны. И о заводищах-колоссах, и о машинах, и колосьях, и о нарывах, и коростах все вместе думать мы должны. И я представил: «Сколько сможем мы сотворить великих чуд, когда всю мерзость уничтожим, своекорыстие отложим, все наши силы дружно сложим и вложим, словно в праздник, в труд!» Так думал я у автобазы… Потом пошел. Я оступался средь темноты и тишины. Чуть барабанил дождь по жести… И вдруг я вздох услышал женский: «Ах, только б не было войны!» Луна скользнула по ометам, крылечкам, ставням и заплотам, и, замеревши на ходу, я, что-то вещее почуя, как тень суровую ночную, увидел женщину одну. Она с кошелкою устало у дома серого стояла. Ей было лет уже немало — не меньше чем за пятьдесят. Она особенно, по-вдовьи перила трогала ладонью под блеклой вывеской на доме: «Зиминский райвоенкомат». Должно быть, шла она с работы, и вдоуг ее толкнуло что-то неодолимо, как волна, к перилам этим… В ней воскресла война без помпы и оркестра, кормильца взявшая война. Ах, только б не было войны! (Была в руках его гармошка…) Ах, только б не было войны! (…была за голенищем ложка…) Ах, только б не было войны! (…а на губах махорки крошка ..) Ах, только б не было войны! (…Шумел он, выпивший немножко: «Ничо, не пропадет твой Лешка!»— ну, а в глазах его сторожко глядела боль из глубины…) Ах, только б не было войны! Вот здесь, опершись о перила,— об эти самые перила! — молитву вслед ему творила. А после шла, дитем тяжка, опять, касаясь вас, перила, рукою правою без силы, а в левой тяжко и остыло бумажку страшную держа. Она сама взрастила сына. Она работала зверино. (Весь тыл — громадину-махину — тащили бабы, как волы.) Сын вырастал плечистым, дюжим. Теперь он стал отцом и мужем… Ах, только б не было войны! Вознесена, как матерь божья, она, простая мать, над ложью, над грязью чьей-то суетни и одобряет молчаливо она страны своей призывы, чтобы кончали люди взрывы, чтобы одумались они И вы, кто с фразой ультралевой и с головой неотрезвелой пожар хотите разбудить,— вы облаками не питайтесь. Вдову и мать вы попытайтесь в своих идеях убедить! Она стоит сурово, свято, здесь, у перил военкомата. Ее глаза вам не видны? Забыли вы, что есть на свете другие матери и дети? Забыли, что перила эти от слез бессмертных солоны? Иль вы не слышите — ответьте! — тот вздох, что слышен всей планете: «Ах, только б не было войны!»?! С надеждой, мужеством и силой она стоит, как вечный символ всех матерей и всех детей, как символ Родины моей. И я не льщу, не прибедняюсь, я в реверансах не клонюсь, но перед Родиной склоняюсь и охранять ее клянусь. Клянусь тебя хранить, Отчизна, от войн, от всех невзгод, от чьих-то недобро зарящихся глаз, от повторения ошибок, от карьеристов, больно шибких, от патриотов напоказ! Клянусь и в счастье и в несчастье делить с тобой не только сласти, а все и беды и напасти, как сын средь прочих сыновей. Клянусь я быть живою частью твоей работы, воли, страсти и частью совести твоей! И здесь, где ровно дышат ели, клянусь тебе, моя земля, исполнить это все на деле, клянусь моею колыбелью — сибирской станцией Зима! |
| 1963 |
Источники:
- 1971 - Я сибирской породы. Восточно-сибирское издательство.
