| Назад | (Отрывок 23/24) | Дальше |
Антонио Грамши когда-то сказал: "Я - пессимист по своим наблюдениям, но оптимист - по своим действиям".
|
Я видел разруху войны, но мир лицемерный - разруха. У лжемиротворцев - крысиные рыльца в пушку. Всем тем. кто посеял голод и тела, и духа, - фуку! Забыли мы имя строителя храма Дианы Эфесской, но помним, кто сжег этот храм. Непомерный почет фашистенку, щенку. Всем вам. Геростраты. кастраты, сажавшие, вешавшие,- фуку! Достойны ли славы доносчики и лизоблюды? Зачем имена стукачей позволять языку? А вот ведь к Христу присоседилось липкое имя Иуды - фуку! За что удостоился статуй мясник Александр Македонский? А Наполеон - Пантеона? За что эта честь окровавленному толстяку? В музеях, куда ни ткнешься, - прославленные подонки... Фуку! Усатым жуком навозным прополз в историю Бисмарк. Распутин размазан по книгам подобно густому плевку. Из энциклопедий всемирных пора уже сделать бы высморк - фуку! А ты за какие заслуги ещё в неизвестность не канул, ещё мельтешишь на экране, хотя превратился в труху, ефрейтор - Колумб геноцида, блицкрига и газовых камер? Фуку! И вам, кровавая мелочь, хеопсы-провинциалы, которые лезли по трупам - лишь бы им быть наверху, самосы и Пиночеты, банановые генералы, фуку! Всем тем, кто в крови по локоть, но хочет выглядеть чистенько, держа про запас наготове колючую проволоку, всем тем, в ком хотя бы крысиночка, всем тем, в ком хотя бы фашистинка, - фуку! Джек Руби прославленней Босха. Но слава ничтожеств - ничтожна, и если нажать на кнопку втемяшится в чью-то башку, своё последнее слово планета провоет истошно: фуку! |
Сикейрос писал мой портрет.
Между нами на забрызганном красками табурете стояла бутылка вина, к горлышку которой припадали то он, то я, потому что мы оба измучились.
Холст был повернут ко мне обратной стороной, и что на нём происходило, я не видел.
У Сикейроса было лицо Мефистофеля.
Через два часа, как мы и договорились, Сикейрос сунул кисть в уже пустую бутылку и резко повернул ко мне холст лицевой стороной.
- Ну как? - спросил он торжествующе.
Я подавленно молчал, глядя на нечто сплюснутое, твердо-каменно-бездушное.
Но что я мог сказать человеку, который воевал сначала против Панчо Вильи, потом вместе с ним, а потом участвовал в покушении на Троцкого? Наши масштабы были несоизмеримы.
Однако я всё-таки застенчиво пролепетал:
- Мне кажется, чего-то не хватает...
- Чего? - властно спросил Сикейрос, как будто его грудь снова перекрестили пулеметные ленты.
- Сердца...- выдавил я.
Сикейрос не повел и бровью. Дала себя знать революционная закалка.
- Сделаем, - сказал он голосом человека, готового на экспроприацию банка.
Он вынул кисть из бутылки, обмакнул в ярко-красную краску и молниеносно вывел у меня на груди сердце, похожее на червовый туз.
Затем он подмигнул мне и приписал этой же краской в углу портрета:
"Одно из тысячи лиц Евтушенко. Потом нарисую остальные 999 лиц, которых не хватает". И поставил дату и подпись.
Стараясь не глядеть на портрет, я перевел разговор на другую тему:
- У Асеева были когда-то такие строки о Маяковском: "Только ходят слабенькие версийки, слухов пыль дорожную крутя, что осталось в дальней-дальней Мексике от него затеряно дитя". Вы ведь встречались с Маяковским, когда он приезжал в Мексику... Это правда, что у Маяковского есть сын?
Сикейрос засмеялся:
- Не трать время на долгие поиски... Завтра утром, когда будешь бриться, взгляни в зеркало.
| Назад | (Отрывок 23/24) | Дальше |
